Печатается по решению кафедры социологии международных отношений социологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова

Рецензенты:

Э.Ф. Попов, доктор политических наук;

Т.В. Беспалова, доктор философских наук

Научный редактор:

Н.В. Мелентьева, кандидат философских наук

Часть 1. Плюриверсум и конец «однополярного момента»

Плюриверсум

Плюриверсум как основа Политического

Концепт «плюриверсум» был введен Карлом Шмиттом (1888–1985) в его работе «Политическая теология»1 в 1932 году. В этом концепте состоит сущность представления Шмитта о природе Политического. Дословно он пишет: «Из собственной характеристики понятия Политического вытекает плюрализм мира Государств. Политическая единица полагает реальную возможность врага и вместе с этим существование иной коэкзистирующей единицы. Поэтому, если на земле существует хотя бы одно Государство, обязательно будут существовать и другие, а единого, охватывающего все человечество и всю землю Государства существовать не может. Политический мир — это плюриверсум, а не универсум».

Такой вывод Шмитт делает из своего базового определения Политического: «Специфически политическое разделение, на котором основаны политические действия и мотивации, это разделение на друга и врага».

Пара amicus/hostis (друг/враг) является конститутивной именно для области Политического, так как основывается не на религиозных взглядах, не на врожденных установках, а на рассудочной оценке ситуации и волевом решении. Друг/враг определяются ситуативно, и этим данная пара отличается от других дихотомий — религиозных (бог/дьявол), моральных (добро/зло), видовых (человек/животное), гендерных (мужчина/женщина) и т. д. При этом специфика фигур врага и друга состоит в том, что они могут теоретически меняться местами: враг и друг определяются в конкретных обстоятельствах и само это определение есть конститутивный фактор Политического. Кто друг, а кто враг — никогда не бывает полностью очевидно. Это вопрос суверенного решения, от которого зависит вся структура Политического как такового. Политика начинается только после того, как эта пара построена. И это касается как внутренней политики, так и внешней.

Распределение ролей друг/враг требует существования той инстанции, которая может быть наделена этими признаками. А для этого она должна быть конституированной таким же образом: то есть быть носителем суверенной воли, разума и способности к решению. Определение того, кто враг, а кто друг, всегда обоюдно — это предполагает симметричный жест со стороны другого. Причем это другое должно быть способно в свою очередь определять друга и врага и действовать соответственно. То есть Политическое предполагает в своих основаниях наличие другого как политически Другого. Любая политическая единица является самой собой только при наличии сосуществующей (строго — коэкзистирующей) политической единицы. И вражда и дружба являются обоюдными и ситуативными, то есть в их определение входит возможность изменения статуса в тех или иных обстоятельствах. В области религии, морали, видов или полов такое действие невозможно: добро не может стать злом, человек — животным или наоборот, здесь дихотомия дана как неснимаемая данность, не зависящая от воли и обстоятельств. Политика же вся строится по окказионалистскому принципу: друг и враг всегда ситуативны, конкретны, строго привязаны к определенному пространству и времени, а также к конкретной политической форме, выступающей как субъект Политического.

Отсюда и фундаментальный вывод всей шмиттианской политологии: политика плюриверсальна по своей природе, предполагает наличие плюриверсума как фундаментального условия своего наличия. Поэтому вместо универсальности Политическое всегда представлено как нечто региональное, локальное, как конкретный порядок и ситуативная форма. Единственным универсальным правилом в Политическом является отсутствие какой бы то ни было универсальности за пределом конкретной политической формы, единицы, структуры.

Это принцип плюриверсальности применим к политике во всех ее измерениях. Так, во внутренней политике Политическим является только определение внутренних сил как дружественных или враждебных. Это касается партий, классов, сословий, династических групп, религиозных течений, социальных страт, экономических кругов, лобби и т. д. Субгосударственная единица является политической только тогда, когда четко определяет свое отношение к другим единицам именно по этому критерию. Но по отношению к обобщающей политической форме, точке суверенитета (Правителю или Правительству) эти политические единицы нормативно нейтральны, так как все они зависят от данной модели политического порядка перед лицом внешней политики. В точке суверенитета, представленного вершиной политической формы (Государства), происходит контакт внутренней политики с внешней политикой. Здесь все внутриполитические противоречия снимаются, и начинается совершенно иная организация Политического — выявление пары друг/враг уже для всего Государства, где внутренние политические составляющие взяты как интегральные части целого. В теории Государства и права, которому Шмитт уделял огромное значение, эти процессы строго разделены: отношения друг/враг во внутренней политике заканчиваются в отношении инстанции суверенитета, для которой нет и не может быть друга или врага внутри Государства, равно как и обратное, Государство не может быть другом или врагом какой-то своей части. Перед лицом пары друг/враг во внешней политике все политические субгосударственные единицы представляют собой единое целое, то есть Порядок (или региональную универсальность). Суверенитет и принятое сувереном Решение (Entscheidung) трансцендентно в отношении всех частей Государства и не допускает оценок по шкале друг/враг. Последствие Решения о выборе врага/друга во внешней политике является обязательным законом для всего Государства, так как при переходе от внутренней политики к внешней меняется субъект Решения — он смещается от субгосударственной единицы к собственно Государству. На практике это бывает не так, но в этом случае нарушается политика форм и структуры функционирования «прямой власти» (potestas directa). В любом случае для самого наличия Политического необходим плюриверсум, в пространстве которого другой может быть определен как друг или враг.

Этот принцип, даже без учета нарушения правил прямой власти, позволяет концептуализировать политический дифференциал во внутренней политике (в зависимости от структуры конкретной политической формы), а во внешней политике обосновывает классический реализм в Международных Отношениях, настаивающий на абсолютности суверенитета и анархии международной политики. Отрицание Шмиттом «мирового Государства», отказ такому проекту в политическом измерении (а Государство и есть зона Политического) является классическим моментом полемики между реалистами и либералами в Международных Отношениях, среди которых Шмитт был одним из наиболее последовательных и основательных реалистов.

Итак, плюриверсум есть необходимое условие для существования Политического. Универсализм же возможен лишь в границах конкретной политейи, как региональная цельность, форма, локальный порядок, имеющие строго определенные историко-географические параметры. Политический Порядок всегда вписан во время и в пространство. Его субъект формализован в структуре власти, институтах, идеологии и т. д. Поэтому локальная универсальность любого Порядка ограничена столь же локальной универсальностью другого Порядка — неважно, сходного или отличного по основным параметрам. Поэтому теоретически вражда может быть как между полярными политическими силами (Государствами), так и между сходными или почти тождественными.

Масштабирование политей

Плюриверсальная природа Политического является абсолютным его свойством и распространяется на любое масштабирование политики. Концепт Политического (das Politische) для Шмитта не содержит в себе однозначной привязки к масштабности и стоит ближе всего к греческому термину πολιτεία, политейя, в том смысле, в каком его использовал Платон. Политейя может относиться к подгосударственной или к догосударственной единице — к области, городу, орде и т. д. Но может и к самому Государству. В предельном случае она может описывать совокупность Государств, объединенных в Империю или блок с общим стратегическим управлением. Для формальной политической науки можно ввести три условных уровня масштабирования политейи — малая политейя, средняя политейя и большая политейя. Средняя политейя — это Государство, вариантом которого является формальное Государство Нового времени. Все подгосударственное совокупно образует плюриверсум малых политей, которые становятся ­локальным универсумом (Порядком), когда средняя политейя приходит в соприкосновение с другой — средней — политейей. И самым крайним случаем является объединение нескольких средних политей в большую политейю или в ойкумену.

Закон плюриверсума действует на всех уровнях — на малом, среднем и большом. Но вместе с тем он имеет свой предел в следующем уровне, который является политической трансценденцией для данного уровня. Эта трансценденция необязательна, ее теоретически может и не быть. Малые политейи, например, могут входить в состав средней политейи (Государства), а могут не входить — как города-Государства Древней Эллады. Локальная универсальность возможна, но не необходима. Точно так же средние политейи могут быть строго плюриверсальны, если они не объединены в Империю, а могут быть составными частями ойкумены, как, например, в эпоху западноевропейского Средневековья, где общим знаменателем был Рим. И лишь в отношении большой политейи плюриверсальность является абсолютной, так как в этом случае под вопросом оказывается сущность Политического — если бы большие политейи имели над собой глобальную и всеобщую (а не локальную) универсальность, то они бы не были политическими вообще, а следовательно, не были бы политейями — ни Государствами, ни Империями. Империя, как и Государство, может быть собственно Империей, то есть политическим образованием, большой политейей, только если рядом с ней существуют другие Империи. Империя есть максимализация политического универсализма, но чтобы он оставался политическим, он должен оставаться локальным, то есть ограниченным симметричной политической единицей. Отсюда строгий закон политической науки: Империя может существовать только в том случае, если существует другая Империя, в отношении которой возможно применить определение друг/враг.

Большое пространство, права народов 
и новые Империи

Неудивительно, что Карл Шмитт уделил проблеме Империи особое внимание. Он не только относит принцип Империи к особому типу «политической теологии», отражающей на политическом уровне католическую модель религии, но и теоретизирует процессы ее образования и обретения ей правового статуса. Эту тему он развивает в теории «больших пространств» (Großraum) и «прав народов» (Völkerrecht)2. Права народов мыслятся Шмиттом как выражение принципа плюриверсума применительно к концепту «народа» (Volk). «Народ», по Шмитту, это то, что составляет содержание политейи. Сам народ еще не относится к Политическому, но образует собой основание для Политического. Поэтому на него распространяется основной закон Политического — плюриверсальность. Поэтому там, где есть народ, обязательно есть другой народ. Следовательно, в структуре права у народа должно быть свое законное место. Народ есть создатель Политического, его творец. Народ не всегда полностью совпадает с политейей, поэтому линия народ — политейя создает особый срез Политического, а диалектика отношений между народами усложняет — в том числе и концептуально — отношения между политейями (в частности, между Государствами). Один и тот же народ может находиться в составе разных политей, а внутри одной политейи может соседствовать с другим народом. Именно это и требует концептуализации народа и народов в структуре Политического.

Империя, по Шмитту, это самая большая политейя из возможных. И основана она на максимализации развертывания творческой мощи народа или народов. Империя строится через грандиозный подъем какого-то одного народа, способного политически интегрировать и увлечь за собой другие народы. Это последний горизонт конкретной универсальности. Народ или народы, созидающие Империю, созидают структуру максимального порядка. Этот имперский порядок, прежде чем стать политической и, соответственно, юридической реальностью, то есть полноценным концептом, оформляется через промежуточную инстанцию, регулирующую отношение имперостроительного народа (или народов) с пространством. Это Шмитт называет «преконцептом», то есть еще не правовой инстанцией, но уже ее подготовкой. Народ готовит Империю (большую политейю) через фактор пространства. Это порождает еще одну реальность — «большое пространство» (Grossraum), которое Шмитт осмысляет как этап на пути к финальному жесту — построению Империи.

«Большое пространство» — это зона активного утверждения народом своей культурно-мировоззренческой когезии, связности, что проявляется множеством способов — распространение языка, обычаев, нравов, типовых практик, экономических связей, стилей, до прямого территориального объединения или завоевания. В одних случаях в формировании «большого пространства» решающую роль играют культурные факторы, в других — экономические, в третьих — военные. Но в любом случае «большое пространство» становится через какой-то промежуток времени относительно однородным, с общей стилевой доминантой, что подготавливает последний аккорд — политическое оформление «большого пространства» в Империю, переход от преконцепта к концепту, появление формализованной большой политейи.

В этом случае Политическое достигает максимального объема, выходя на последний горизонт суверенитета. Но поскольку Политическое основано на плюриверсуме, эта суверенность возможна только перед лицом других суверенностей. Поэтому «большое пространство» логически вызывает к жизни другое «большое пространство» или сразу несколько. В пределе все жизненное пространство народов должно быть организовано по принципу «больших пространств», что, по Шмитту, и составляет «четвертый номос Земли».

Первый номос3 (то есть форма политической организации пространства) заключался в Средневековом порядке. Этот номос представлял собой сочетание всех трех типов политейи — от малой через среднюю (в ее премодернистской версии Государств и княжеств) вплоть до большой (католическая ойкумена и германские Империи от гибеллинов до Австро-Венгрии).

Второй — в появлении национальных Государств в Европе Нового времени. Здесь за норму после заключения Версальского мира, завершившего Тридцатилетнюю войну, была взята средняя политейя, основанная на жестком отрицании юридического статуса как малых политей (автономных подгосударственных образований и собственно народов), так и большой политейи (Империи). Это породило феномен нации, основанной на индивидуальном членстве.

Третий — в двухполюсной системе блоков эпохи «холодной войны». Здесь человечество разделилось на два «больших пространства» по политико-экономическому и идеологическому признаку. Лагеря — капиталистический и социалистический — представляли собой потенциальные «большие политейи», но на их преконцептуальной стадии, так как Вестфальский принцип второго номоса Земли, то есть канонизация средней политейи с индивидуальным гражданством (нации) не был формально упразднен.

Четвертый, относимый Шмиттом в будущее, должен наступить пос­ле конца двуполярного мира. Этот «четвертый номос Земли» логически должен выражать собой кульминацию Политического как совершенного плюриверсума и районировать территорию человечества через совокупность суверенных «больших пространств», новых Империй. Так политические возможности, заложенные в народах, достигнут своей полной и совершенной реализации. В этом случае большие политейи будут в свою очередь канонизированы в структуре международного права, перейдя от уровня преконцептов к полноценным концептам, к концептам Империй.

Критика либерализма и четвертый номос

Огромным значением обладает критика Шмиттом либеральной идеи Мирового Государства (Weltstaat), которая основана на «конце истории» и на полной смене «политики» «экономикой». По Шмитту, этот проект, будучи подвергнут тщательному политологическому анализу, может ­означать одно из двух:

• либо новую форму политического империализма, когда одна из конкретных политических единиц (одна из политей), прикрываясь универсальным концептом «Единого Мира», навязывает свою конкретную гегемонию, а «открытость границ» и «транснационализация» (глобализация) служат лишь идеологическим прикрытием для установления и поддержания мировой доминации;

• либо это пустой концепт, лишенный всякой реальности, так как полный отказ от Политического в пользу экономики уничтожит саму природу человечества, как «политических животных», по Аристотелю, а следовательно, демонтирует саму антропологическую основу порядка; homo economicus может существовать как явление, но лишь в структуре homo politicus, как его срез, а не его полноценный субститут.

Это означает, что переход от третьего (двухполярного) номоса Земли к новому номосу в любом случае будет осуществляться в поле Политического, а если это так, то однополярность или (номинально бесполярная) глобализация могут быть лишь моментами в этом переходе к плюриверсуму. Однополярность может существовать только до того момента, пока не будет очевидно вскрыта политическая природа глобальной Империи, что не может не вызвать к жизни, по самой логике Политического, другую Империю (этого требует сама структура друг/враг). А глобализация остановится в тот момент, когда сопровождающие ее процессы ликвидации Политического в пользу экономического обнаружатся как хаос и покушение на сами основы человеческой природы, то есть на ось Порядка, составляющую проекцию вертикального расположения человека в пространстве.

Такой анализ Карла Шмитта становится чрезвычайно актуальным в 2000-е годы, когда «однополярный момент», проявивший себя в 1991 году, начал все более ставиться под вопрос. На это обратили внимание многие левые мыслители, в частности Шанталь Муфф4, показавшая, насколько идеи Шмитта подтвердились практикой американского неоимпериализма в 90-е годы ХХ века и в начале 2000-х. Именно тогда либеральный дискурс глобализации стал обнаруживать свою империалистическую сущность. Шанталь Муфф цитирует пассаж из Шмитта, который идеально точно описывает сущность американской гегемонии в контексте «однополярного момента»:

«Одно из самых замечательных явлений в юридической и интеллектуальной жизни человечества состоит в том, что те, кто обладает реальной властью, способны определять значение концептов и слов. Caesar dominus et supra grammaticam: Цезарь правит грамматикой»5.

Шанталь Муфф также приводит в этом отношении провидческую дефиницию Шмитта, данную им в классическом тексте «Понятие Политического»6 еще в 1932 году:

«Когда Государство начинает бороться со своими политическими врагами во имя человечества, это, на самом деле, не война за человечество, но война, в которой отдельное Государство стремится узурпировать универсальный концепт, чтобы использовать его против своих политических врагов. За счет противника такое Государство стремится отождествить себя со всем человечеством, чтобы в своих интересах использовать понятия мира, справедливости, прогресса и цивилизации, приписывая их только себе как собственность и лишая права на них своих врагов».

Эта цитата предельно емко описывает сущность однополярного момента и объясняет с точки зрения парадигмальной философии политики, почему это не может быть ничем иным, как именно моментом, переходным состоянием от одной модели структуризации Политического в международной сфере (в нашем случае от третьего номоса Земли) к другой (к четвертому номосу), который, чтобы быть собственно политическим, должен иметь больше полярностей, чем одна. Можно назвать это законом плюриверсума, который есть главный закон Политического. Двухполярный мир был политическим, поэтому он был действительным. После его распада мог и должен был наступить многополярный мир, чтобы удовлетворять всем условиям Политического — плюриверсальность, наличие всегда ситуативной (!) пары друг/враг. Однополярный мир не может быть политическим, следовательно, он не является действительным, но лишь фазой перехода от одного номоса к другому, который может быть только и исключительно многополярным.

Геополитический дуализм как спасение Политического в 1990–2000-е годы

Карл Шмитт в своих правовых и политологических разработках уделял большое внимание геополитике, чьи основы заложил британский автор Хэлфорд Макиндер, выделив два планетарных комплекса — цивилизацию Моря (талассократию) и цивилизацию Суши (теллурократию). Этой теме пространственного дуализма Карл Шмитт посвятил свою фундаментальную работу «Земля и Море»7, где он придал геополитическому дуализму, вскрытому Макиндером, глубинное философское обоснование, превратив геополитику из поверхностного, но чрезвычайно эффективного ситуативного метода анализа международных отношений в полноценную научную дисциплину. Метацивилизация Моря и метацивилизация Суши выступают у К. Шмитта двумя полностью противоположными типами цивилизаций, обобщающими множество разнообразных и промежуточных нюансов. Метацивилизация Моря (Карфаген) связана с либерализмом, Модерном, индивидуализмом, материализмом, прагматизмом и мировой торговлей. Метацивилизация Суши (Рим) — с консерватизмом, героизмом, созерцательностью, жертвенностью, ­иерархией, трансцендентальными ценностями.

Теоретически можно допустить, хотя сам Шмитт этого не делает, что в геополитическом дуализме Суши и Моря проявляется самая глубинная и радикальная форма Политического, то есть изначальная матрица плюриверсума. Великая война континентов — это то, что является предпосылкой существования всей международной политики. Этот дуализм может быть заслонен более сложной картиной, например, моделью суверенных национальных Государств, на признании абсолютности ­которых строится второй (Вестфальский) номос Земли. Но преодолен он в пользу необратимой победы одной из двух метацивилизаций — Суши или Моря — над другой даже чисто теоретически не может. Поэтому двухполярность третьего номоса земли (холодная война) была предельной и наиболее упрощенной формой плюриверсума, структура которого почти полностью совпала с геополитическим районированием мира на метацивилизацию Суши (СССР, Восточный лагерь) и метацивилизацию Моря (США и Западная Европа, НАТО, капиталистический лагерь). Конец двухполярной системы мог быть либо качественным изменением двухполярности, либо ее усложнением.

В 1991 году произошло ни то ни другое — ни качественное изменение, ни усложнение системы в сторону многополярности. Хотя должно было и могло было произойти именно одно из двух. Это ясно понимал, кстати, американский неореалист К. Уолтц, который совершенно автономно, без всякой связи с геополитикой, прогнозировал и прогнозирует до сих пор появление новой версии двухполярности — на сей раз по линии США — Китай. Но фактически сложился «однополярный момент», концептуализированный Ф. Фукуямой. С точки зрения классической политической науки произошло то, чего произойти не могло. И в этот момент для реалистичного объяснения происходящего, по ту сторону империалистической либеральной пропаганды и глобалистских утопий, начался геополитический бум, когда аналитики из самых разных областей обратились к геополитическим теориям и методикам для объяснения происходящих мировых перемен. Глобализация и ее теоретики, либералы в Международных Отношениях и транснационалисты, ни на один серьезный вопрос никакого внятного ответа не давали. Поэтому геополитика с ее наглядным дуализмом, подтверждаемым множеством действительных событий, фактов и процессов, стала спасением для политической рациональности, подорванной пристрастными апологетами однополярности любой ценой. Эта политическая рациональность, сохраняющая связь с законом плюриверсума, исходила из следующих пунк­тов:

• конец «холодной войны» в пользу США и капиталистического лагеря отмечает победу и усиление цивилизации Моря, но как эпизод гео­политической истории мира, а не финальный поворот и «упразднение геополитики» (конец истории);

• метацивилизация Моря стала на определенный момент настолько доминирующей, что к ней свелись все актуальные процессы в мировом масштабе;

• метацивилизация Суши, получив колоссальный удар, оказалась разрознена, стянута к Heartland’у (урезанная Россия-Евразия в форме Российской Федерации) и оторвана от других «Больших пространств», объективно имеющих сухопутную идентичность;

• смысл данного геополитического момента состоит в том, что Запад (США, Западная Европа и либеральная сеть влияния) стремится закрепить победу над Сушей, давит и окружает стратегически Россию, подрывает на корню волю Евразии к реваншу, стремится сорвать возможные альянсы в геополитическом лагере побежденных, а фрагменты метацивилизации Суши, в первую очередь ее ядро — Россия, стремятся закрепиться на урезанных позициях, готовятся к рывку и возвращению в историю через сосредоточение внутренних возможностей и подготовку асимметричных альянсов.

Такая карта полностью объясняла основные тренды мировой политики в 1990–2000-е годы, описывала цели и мотивации основных участников, делала прозрачными такие эпизоды, как 9/11, война в Афганистане и Ираке, расширение НАТО на Восток, появление Путина и его политику укрепления суверенитета, цветные революции на постсоветском пространстве и в исламском мире, войны в Ливии и Сирии, появление БРИКС и т. д. Геополитика прекрасно объясняла каждый эпизод в отдельности и все вместе как продолжение Великой войны континентов — попытки метацивилизации Моря как актуального актора мировой политики закрепить и сделать необратимой свою победу над противоположной цивилизацией Суши, представляющей собой в этот период виртуального актора. Геополитический дуализм становился не эксплицитным, как в третьем номосе Земли, но имплицитным. Однако эта имплицитность легко и доказательно поддавалась корректному анализу, стоило только привлечь методологию геополитики.

С. Хантингтон и плюриверсум цивилизаций

В 90-е годы Сэмюэль Хантингтон предложил концепт «столкновения цивилизаций»8, где вопреки доминировавшим в тот период оптимистическим прогнозам либералов и глобалистов суммировал вызовы и угрозы доминации Запада в духе реализма в Международных Отношениях. Хантингтон, по сути, обрисовал многополярный миропорядок, вернулся к плюриверсуму как к ответственной и последовательной картине Политического в его международном масштабе и, кроме того, предложил новую кандидатуру в качестве актора этого многополярного мира — цивилизацию. Цивилизация (а не Государство и не идеологический лагерь) в понимании Хантингтона становится новым субъектом мировой политики, главным действующим лицом плюриверсума в его новом издании. Таким образом, Хантингтон описал назревающую многополярность как сосуществование нескольких крупных и устойчивых цивилизаций (longue durée Ф. Броделя), каждая из которых будет носителем суверенитета в новых условиях, что воссоздаст нормативную для школы реалистов анархию в области Международных Отношений, но только применительно не к национальным Государствам (как в условиях второго номоса Земли), а к результату интеграции нескольких Государств в единую наднациональную реальность на основе их цивилизационной близости. Примером такой интеграции может являться Европейский Союз.

Таким образом, Хантингтон полностью воспроизвел структуру плюриверсума К. Шмитта, подтвердил переходное значение «однополярного момента», отверг безответственные утопии глобализации, вернул Запад к своей имперской — в духе реализма — политической стратегии, наметил вектора интеграции различных Государств в сторону формирования «больших политей», то есть «Империй». В целом этот анализ воспроизводил логику «больших пространств» (Großraum) Шмитта и прекрасно вписывался в его видение «четвертого номоса Земли».

Хантингтон описал свою картину будущего через свойственный всем реалистам конфликтологический подход — отсюда апелляции к «столкновению» цивилизаций. Но это не столько алармизм, сколько традиционная версия осмысления анархии международных отношений, где конфликт (столкновение, clash) всегда возможен именно в силу отсутствия над суверенными единицами какой-то легальной и легитимной регулирующей инстанции. Поэтому вероятность столкновений между цивилизациями, теоретически, ничуть не больше вероятности войны между одним суверенным Государством и другим, а такая вероятность всегда присутствует уже в силу самого содержания суверенитета. Суверенитет предполагает, что возможность войны не может быть устранена легально никаким способом, так как это означало бы урезание суверенитета, десуверенизацию и утверждение легальности наднациональной инстанции. Просто в случае Хантингтона и его модели носителями суверенитета выступают не средние политейи, как в Вестфальской системе (второй номос Земли), но большие политейи (Империи, «большие пространства»).

Принцип сплошного плюрализма

Модель Хантингтона, вызывавшая широкие и бурные дискуссии, не представляла собой законченной теории многополярного мира, но лишь вводила этот вектор развития как один из наиболее вероятных, полемически оппонируя энтузиастам глобализации и либералам в Международных Отношениях. В конце концов, Хантингтон предложил не теорию, но журналистскую публицистическую версию, указывающую на возможную теорию. Как это ни парадоксально, полноценного развития эта установка в политической науке не получила, а работы К. Шмитта почти столетней давности остаются основными теоретическими основами, позволяющими придать этой теории полноценный научный вид. Более того, именно концепт плюриверсума, учрежденный Шмиттом в качестве базового определения политики только и может быть тем фундаменталом, который позволяет построить эту теорию непротиворечиво и стройно.

Модель плюриверсума как того мироустройства, которое должно ­прийти на смену «однополярному моменту», отличается тем, что она строится на принципе сплошного плюрализма. Национальное Государство, двухполярная модель противостояния социально-экономических систем и даже нереалистичная (с политической точки зрения) версия либеральной глобализации — все они основаны на редукционизме, на сведении многообразия политических факторов к унитарным универсальным концептам — будь то этатистским, классовым или индивидуальным. ­Поэтому и второй номос Земли, и третий, и глобализации «однополярного момента» всегда упрощают саму природу Политического. Даже если двуполярность в эпоху «холодной войны» ближе всего подошла к глубинной матрице гео­политического дуализма (противостояние метацивилизации Суши и метацивилизации Моря), она все равно не выразила эту оппозицию максимально полно, редуцировав ее к урезанной универсалистской одномерной идеологии. Вероятно, именно это и повлекло за собой крах биполяризма, не учитывавшего всю гамму политической плюральности.

Столь же ограниченными являются и национальные Государства, возникшие исторически на заре Нового времени как отражение механицистско-атомистского научного мировоззрения. Неспособность адекватно отражать внутриполитический плюриверсум есть причина их постепенной эрозии, что проявилось и в двуполярности и, еще больше, в «однополярном моменте».

Поэтому политическое бытие народов и упорное стремление их вступить в полноту своих прав (Völkerrechte) должно рано или поздно привести к такой модели мироустройства, где будут достигнуты условия сплошной плюральности, конститутивно предопределяющей и внутреннюю политику (внутренний плюрализм) и внешнюю (плюрализм больших политей). Можно назвать это порядком «новых Империй», где единицами глобальной многополярности выступают в свою очередь многополярные, плюрально организованные конструкции, объединенные стратегически в «большие пространства», но многообразные по своим внутренним параметрам, где ни один шаг в сторону редуцирующего универсализма не упускается из виду, оберегая настолько, насколько это возможно, сложность всей системы. На практике этому соответствует принцип федерализма и модель субсидиарности. В результате мы получаем версию «федеральной Империи», основанной на диалектике «прав народов» (Völkerrechten)

Плюриверсум как теория и проект

Критику Хантингтона учли практически все ответственные аналитики, как согласные с ним, так и не согласные. Но оформления его тезисов в теорию и тем более в проект не последовало. А вместе с тем ситуация вполне напоминала историю с появлением геополитических школ. Первая версия геополитического анализа мировой ситуации была предложена англичанином Макиндером с позиции интересов британского империализма. Затем она была подхвачена американской стратегической мыслью. Но на этот взгляд с позиции метацивилизации Моря довольно быстро откликнулись мыслители метацивилизации Суши, что привело к возникновению континентальной геополитики немца К. Хаусхофера (ось Берлин–Москва–Токио как ответ на талассократическую стратегию англосаксов по окружению Евразии от береговой зоны и создание санитарных кордонов между Россией и Германией) и наброска аналогичного симметричного ответа со стороны России (начальные геополитические интуиции русских евразийцев). Так в ответ на геополитику-1 (атлантистская, англосаксонская версия, взгляд с позиций цивилизации Моря) была создана геополитика-2 (континенталистская, евразийская, русская и германская, взгляд с позиции метацивилизации Суши). В случае неоевразийства начиная с 80-х годов ХХ века эта аналитическая модель была постепенно приведена к теории (евразийская школа русской геополитики9), а затем превратилась в проект (Евразийский Проект10).

Этой же логике следует и становление Теории Многополярного Мира, или Плюриверсума. Обоснованная и концептуализированная в своих принципах К. Шмиттом, обозначенная в самом общем приближении С. Хантингтоном Теория Многополярного Мира оформляется только сейчас и сразу, не дожидаясь ее более детального развития, превращается в проект. Вполне естественно, что местом появления этой теории становится Россия — и как страна, проигравшая в «холодной войне» и ожидающая реванша, и как ядро Heartland’а, и как один из локомотивов крупных незападных объединений, таких как БРИКС или ШОС, и как цивилизация, наделенная признаками, радикально отличающимися от атлантических ценностей, составляющих сущность глобального либерализма. Плюриверсум, таким образом, становится логически основой стратегической доктрины будущей России. Но само содержание этой тео­рии и этого проекта показывает, что для его утверждения необходимы равноценные и равновеликие (пусть и асимметричные) союзники во­вне, а во внутренней политике необходимы фундаментальные изменения в духе сплошной плюральности, отказ от либерально-демократического универсализма западного образца, но равно и от национальной модели Вестфальского мира, то есть от структуры средней политейи, свойственной второму номосу Земли.

Контргегемония в Теории Многополярного Мира

Важнейшим аспектом Теории Многополярного Мира является концепт контргегемонии, изначально сформулированный в контексте критической теории Международных Отношений (МО). При переходе от критической теории к Теории Многополярного Мира11 (ТММ) этот концепт претерпевает определенные смысловые трансформации, которые необходимо разобрать более детально. Для этого следует напомнить основные положения теории гегемонии в рамках критической теории.

Понимание «гегемонии» в реализме 

Понятие гегемонии в критической теории основано на теории Антонио Грамши. Следует различать концепт гегемонии в грамшизме и неограмшизме от того, как гегемонию понимают реалистское и неореалистское направления в МО.

Классические реалисты используют термин «гегемония» в относительном смысле и понимают под ним «фактическое и существенное превосход­ство потенциала могущества какой-то одной державы над потенциалом остальных, чаще всего соседних, стран». Гегемония вполне может быть региональным явлением, т. к. определение того, является ли то или иное политическое образование «гегемоном», зависит от того, какой масштаб рассмотрения мы применяем. В этом смысле этот термин встречается уже у Фукидида, говорившего о гегемонии Афин и о гегемонии Спарты в ходе Пелопонесской войны; классический реализм пользуется им точно так же вплоть до настоящего времени. Подобное понимание гегемонии можно назвать «стратегическим» и «относительным».

В неореализме «гегемония» понимается в глобальном (структурном) контексте. Основное отличие от классического реализма состоит в том, что здесь «гегемония» не может рассматриваться как региональное явление; она всегда глобальна. В неореализме К. Уолтца, например, утверждается баланс двух гегемоний (двухполюсный мир) как оптимальной структуры баланса сил в планетарном масштабе12. Р. Джилпин полагает, что гегемония вполне может сочетаться с однополярностью, т. е. может существовать один глобальный гегемон (сегодня эту функцию выполняют США).

В обоих случаях гегемония у реалистов истолковывается как способ соотнесения между собой потенциала могуществ различных держав.

Понимание гегемонии у Грамши в корне отлично и помещается в совершенно иной теоретической плоскости. Чтобы избежать неверного употребления термина в МО, и особенно в ТММ, следует подробнее ­остановиться на политической теории Грамши, в контексте которой гегемония и рассматривается приоритетно в критической теории и ТММ. Кроме того, такой анализ позволит яснее увидеть концептуальный зазор между критической теорией и ТММ.

Гегемония в концепции Антонио Грамши

Антонио Грамши основывает свою теорию, получившую впоследствии название «грамшизма», на основании переосмысления марксизма и его практического воплощения в исторической практике. Будучи марксистом, Грамши уверен, что социально-политическая история полностью предопределена экономическим фактором. Как и все марксисты, он объясняет надстройку(суперструктуру, Aufbau) через базис (инфраструктуру, Basis). Буржуазное общество является квинтэссенцией классового общества, где процесс эксплуатации достигает наиболее концентрированного выражения в отношении к собственности на средства производства и в присвоении буржуазией прибавочной стоимости, возникающей в процессе производ­ства. Неравенство в экономической сфере (базис) и главенство Капитала над Трудом является сущностью капитализма и предопределяет всю социальную, политическую и культурную семантику (надстройку). Этот тезис разделяют все марксисты, и в нем нет ничего нового или оригинального. Но далее Антонио Грамши задается вопросом: как была возможна пролетарская социалистическая революция в России, где с точки зрения самого Маркса (анализировавшего положение в Российской империи в XIX веке, но в прогностической перспективе) и с точки зрения классического европейского марксизма начала ХХ века объективное состояние базиса (неразвитость капиталистических отношений, малый процент городского пролетариата, преобладание аграрного сектора в совокупном ВВП страны, отсутствие буржуазной политической системы и т. д.) исключало саму возможность прихода к власти коммунистиче­ской партии. И тем не менее Ленин сделал это возможным и приступил к строительству социализма.

Грамши осмысляет этот феномен как фундаментально значимый, называя его «ленинизмом». Ленинизм, в понимании Грамши, есть авангардное, опережающее действие консолидированной и решительной политической надстройки (в лице коммунистической партии большевиков) по захвату политической власти. Как только это становится фактом и революция оказывается успешной, следует стремительное развитие базиса через достраивание ускоренными темпами тех экономических реально­стей, которые не были реализованы при капитализме: индустриа­лизация, модернизация, «электрификация», «народное образование». Значит, делает вывод Грамши, в определенных обстоятельствах политика (надстройка) способна опережать экономику (базис). Коммунистическая партия может идти впереди «естественного» развития исторических процессов. Следовательно, ленинизм доказывает наличие значительной автономии надстройки в отношении базиса.

Но ленинизм, как его понимал Грамши, ограничивается областью политического сегмента надстройки — того, где действуют законы власти и решается проблема господства. Грамши утверждает, что в надстройке есть еще один важный сегмент, который не является политическим в полном смысле слова — т. е. партийным и сопряженным напрямую с вопросами политической власти. Он называет его «гражданским обществом». Такое определение следует сопровождать пояснением: «гражданское общество в понимании А. Грамши», т. к. он вкладывает в это понятие смысл, далеко не во всем совпадающий с тем, которым оно наделено, например, в либеральных теориях. Гражданское общество, по Грамши, это область интеллектуальной деятельности в самом широком смысле, за вычетом из нее прямой политической (партийной, государственной, административной) активности. Гражданское общество — это зона развертывания интеллектуальных сторон общества, включающая в себя науку, культуру, философию, искусство, аналитику, журналистику и т. д. Для марксиста Грамши эта область, как и вся надстройка, конечно же, выражает закономерности базиса. Но… ленинизм показывает, что, выражая закономерности базиса, в некоторых случаях надстройка может действовать относительно автономно, идя на опережение процессов, развертывающихся в базисе. Опыт революции в России демонстрирует на историческом примере, как это реализуется в политическом сегменте надстройки. И здесь Грамши выдвигает гипотезу: если так обстоит дело в политической сфере надстройки, почему чему-то подобному не быть и в области «гражданского общества»? Отсюда рождается грамшистская концепция «гегемонии»13. Она призвана показать, что в интеллектуальной сфере (= «гражданское общество по Грамши») существует нечто аналогичное экономическому дифференциалу (Капитал vs Труд) в базисе и политическому дифференциалу в надстройке (буржуазные партии и правительства vs пролетарские партии и правительства — например, СССР). Этот третий дифференциал Грамши и называет «гегемонией», т. е. совокупностью стратегий доминации буржуазного сознания над сознанием пролетарским в условиях относительной автономии по отношению как к политике, так и к экономике. Еще немецкий социолог В. Зомбарт, исследуя социологию буржуа14, показал, что комфорт может быть ценностью как третьего сословия, которое его частично имеет, так и других социальных слоев, которые его не знают и не имеют. Гегель в «Феноменологии духа»15 аналогичным образом говорил о том, что Раб для самоосмысления пользуется не своим сознанием, но сознанием Господина. Этот пункт был положен Марксом в основу развития коммунистической идеологии. Продолжая эту цепочку размышлений, Грамши приходит к выводу, что принятие или отторжение гегемонии (= структур буржуазного сознания) может напрямую не зависеть ни от факта принадлежности к буржуазному классу (фактор базиса), ни от прямой политической ангажированности в буржуазную (или антибуржуазную) партийную или административную систему. Быть на стороне гегемонии или против нее есть, по Грамши, дело свободного выбора интеллектуала. Когда интеллектуал сознательно осуществляет такой выбор, он из «традиционного» интеллектуала становится «органическим», т. е. осознанно выбирающим свое положение относительно гегемонии.

Из этого вытекает важный вывод: выступить против гегемонии интеллектуал вполне может и в том обществе, где капиталистические отношения в базисе и политическое доминирование буржуазии в надстройке преобладают. Интеллектуал может отвергнуть или принять гегемонию свободно, т. к. у него есть зазор свободы, аналогичный тому, который есть в области политического по отношению к экономическому (как показал опыт большевизма в России). Другими словами, можно быть носителем пролетарского сознания и стоять на стороне рабочего класса и справедливого общества, находясь в самом центре общества буржуазного. Все зависит от интеллектуального выбора: гегемония — это вопрос совести.

Сам Грамши пришел к такой концепции на основании анализа политических процессов в Италии 1920–1930-х годов16. В этот период, согласно его анализу, в этой стране вполне назрели предпосылки для социалистической революции — и в базисе (развитый промышленный капитализм и обострение классовых противоречий и классовой борьбы), и в надстройке (политические успехи консолидированных левых партий). Но в этих, казалось бы благоприятных, условиях, анализирует далее Грамши, левые силы были обязаны своим провалом тому, что в интеллектуальной сфере в Италии тон задавали представители именно гегемонии, внедряя буржуазные стереотипы и штампы даже там, где это шло вразрез с экономическими и политическими реалиями и предпочтениями активных антибуржуазных кругов. Этим, с его точки зрения, и воспользовался Муссолини, обративший гегемонию в свою пользу (фашизм, с точки зрения коммунистов, был завуалированной формой господства буржуазных классов) и предотвративший искусственно социалистическую революцию, назревавшую в силу естественного исторического хода событий. Иными словами, ведя (относительно) успешно политические баталии, итальянские коммунисты, по Грамши, упустили из виду «гражданское общество», сферу интеллектуальной, «метаполитической» борьбы, и в этом он видел причину их поражения.

В этой форме грамшизм был взят на вооружение европейскими левыми (особенно новыми левыми), и начиная с 1960-х годов левое движение в Европе применило грамшизм на практике. Левые (марксистские) интеллектуалы (Сартр, Камю, Арагон, Фуко и т. д.) смогли внедрить антибуржуазные концепции и теории в самый центр общественной и культурной жизни, пользуясь издательствами, газетами, клубами и университетскими кафедрами, которые были интегральной частью капиталистической экономики и действовали в политическом контексте доминации буржуазной системы. Тем самым они подготовили и события 1968 года, прокатившиеся по Европе, и левый поворот европей­ской политики в 1970-е годы. Как ленинизм на практике доказал, что у политического сегмента надстройки есть определенная автономия и активность в этой области может опережать процессы, развертывающиеся в базисе, так грамшизм в практике новых левых продемонстрировал эффективность и практическую ценность активной интеллектуаль­ной стратегии.

Грамшизм в критической теории: левый уклон

В том виде, в каком мы описали, грамшизм и был интегрирован в критическую теорию МО ее современными представителями — Робертом Коксом17, Стивеном Гиллем18 и др. И хотя в духе постмодерна они еще более акцентировали автономность сферы «гражданского общества» и, соответ­ственно, феномена гегемонии, поставив интеллектуальный выбор и эпистемологиче­ские стратегии выше политических процессов и экономических структур, в целом преемственность именно марксистскому левому дискурсу была сохранена: для них капитализм в целом лучше докапиталистических социально-экономических систем, хотя и заведомо хуже той посткапиталистической (социалистической и коммунистической) модели, которая должна прийти ему на смену. Этим объясняется структура проекта контргегемонии19 в критической теории МО — она остается в контексте левого понимания исторического процесса. Можно описать это так: согласно представителям критической теории, гегемония (= буржуазное общество, кульминирующее в голограмме буржуазного сознания) должна сменить собой недо­гегемонию (типы обществ, предшествующие буржуаз­ному, и свойственные им формы коллективного сознания — Премодерн), чтобы затем быть ниспровергнутой контргегемонией, которая, после своей победы, установит пост­гегемонию. Так, сами Маркс и Энгельс в «Манифесте Коммуни­стической партии»20 на все лады настаивали на том, что претензии коммуни­стов к буржуазии не имеют ничего общего с претензиями к буржуазии со стороны антибуржуазных феодалов, националистов, христианских социалистов и т. д. Капитализм есть чистое зло, вбирающее в себя относительное (не столь явное и не столь эксплицитное) зло прежних форм общественной эксплуатации, но чтобы победить зло, надо дать ему полностью проявить себя и лишь затем искоренить, а не ретушировать его наиболее одиозные черты, лишь оттягивая тем самым горизонты революции и коммунизма.

Это необходимо иметь в виду, когда рассматриваются структуры нео­грамшистского анализа международных отношений.

Этот анализ делит все страны на те, где гегемония укрепилась явно (речь идет о развитых капиталистических странах с индустриальной экономикой, доминацией буржуазных партий в парламентских демократических системах, организованных в соответствии с образцами национальных Государств, обладающих развитой рыночной экономикой и либеральной правовой системой), и те, где по разным историческим обстоятельствам этого не произошло. Первые страны принято называть «развитыми демократическими державами», а вторые — относить к «пограничным случаям», «проблемным зонам» или даже к разряду «государств-негодяев» («rogue states»). Анализ гегемонии в странах, где она укрепилась, полностью вписывается в общий левый (марксистский, нео­марксистский и грамшистский) анализ. Но случай стран с «недостроенной гегемонией» следует рассмотреть отдельно.

Эти страны сам Грамши относил к разряду «цезаристских» (явно имея перед глазами опыт фашистской Италии). «Цезаризм» может быть рассмотрен широко — как любая политическая система, где буржуазные отношения существуют фрагментарно и их полноценное политическое оформление (как классического буржуазно-демократического Государ­ства) задерживается. В «цезаризме» главное не авторитарный принцип правления, но именно задержка всесторонней инсталляции полноценной капиталистической системы (в базисе и надстройке) западного образца. Причины такой задержки могут быть самые разные: диктаторский стиль правления, клановость элит, наличие религиозных или этнических группировок во власти, культурные особенности общества, историче­ские обстоятельства, особое экономическое или географическое положение страны и т. д. Важно, в первую очередь, то, что в таком обществе гегемония выступает одновременно и как внешняя сила (со стороны полноценно буржуазных Государств и обществ) и как внутренняя оппозиция, так или иначе связанная с внешними факторами.

Неограмшисты в МО утверждают, что «цезаризм» представляет собой именно «недо­гегемонию», поэтому его стратегия сводится к тому, чтобы балансировать между давлениями гегемоний извне и изнутри, идя на определенные уступки, но вместе с тем делая это избирательно, стремясь во что бы то ни стало сохранить власть и не допустить ее захвата буржуазными политическими силами, выражающими на уровне политической надстройки структуры экономического базиса общества. Поэтому «цезаризм» обречен на «трансформизм» (итальянское «transformismo») — постоянную подстройку под гегемонию, с одной стороны, при неизменном стремлении оттянуть, отложить или направить по ложной траектории тот финал, к которому она неуклонно движется.

В этом отношении представители критической теории в МО рассматривают «цезаризм» как то, что рано или поздно будет преодолено гегемонией, поскольку это явление представляет собой не более, чем «историческое запаздывание», а отнюдь не альтернативу, т. е. не контргегемонию как таковую.

Очевидно, что именно к такому «цезаризму» современные представители критической теории в МО относят большинство стран Третьего мира и даже крупные державы, входящие в БРИКС (Бразилию, Россию, Индию, Китай и Южную Африку).

С учетом такой особенности становится ясной ограниченность концепта контргегемонии у представителей критической теории в МО и откровенный утопизм их альтернативных проектов — так, «контр­общест­во» Кокса представляет собой нечто невыразительное и неопределенное. Они исходят из того смутного проекта социально-политического миропорядка, который должен наступить «после либерализма»21 (И. Валлер­стайн) и соответствовать привычным для левых коммунистическим утопиям. Подобная версия контргегемонии ограничена еще и тем, что поспешно заносит многочисленные политические явления, явно не попадающие в разряд гегемонии и тяготеющие к альтернативным версиям миропорядка, в разряд «цезаризма» и, следовательно, «недо­гегемонии», лишая их какого бы то ни было интереса для разработки эффективной контргегемонистской стратегии. Но при этом общий анализ структуры международных отношений в свете методологии неограмшизма представляет собой крайне важное направление для разработки ТММ.

Однако для того, чтобы преодолеть ограниченность критической тео­рии МО и полностью задействовать потенциал неограмшизма, следует качественно расширить этот подход, выйдя за рамки исключительно левого (даже «левацкого») дискурса, помещающего всю конструкцию в зону идеологического сектантства и маргинальной экзотики (где она располагается в настоящее время). В этом вопросе бесценную помощь нам окажут идеи французского философа Алена де Бенуа.

«Грамшизм справа» — ревизия Алена де Бенуа

Еще в 1980-е годы французский представитель «новых правых» («Nouvelle Droite») Ален де Бенуа обратил внимание на идеи Грамши с точки зрения их методологиче­ского потенциала22. Так же, как и Грамши, де Бенуа открыл фундаментальность метаполитики как особой области интеллектуальной деятельности, подготавливающей (в форме «пассивной революции») дальнейшие политические и экономические сдвиги. Успехи «новых левых» во Франции и в Европе в целом только подтверждали эффективность такого подхода.

В отличие от большинства французских интеллектуалов второй половины ХХ века Ален де Бенуа не был сторонником марксизма, что делало его позицию несколько обособленной. Вместе с тем А. де Бенуа строил свою политическую философию на радикальном отвержении либеральных и буржуазных ценностей, отрицая капитализм, индивидуализм, модернизм, а также геополитический атлантизм и евроцентризм Запада. Более того, он противопоставлял «Европу» и «Запад» как два антагони­стических концепта: «Европа» для него является полем развертывания особого культурного Логоса, идущего от греков и активно взаимодей­ствующего с богат­ством кельтской, германской, латинской, славянской и иных европейских традиций, а «Запад» — эквивалентом механицистской, материалистиче­ской, рационалистской цивилизации, основанной на преобладании техники надо всем остальным. «Запад» Ален де Бенуа вслед за О. Шпеглером понимал как «закат Европы» и вместе с Ф. Ницше и М. Хайдеггером был убежден в необходимости преодоления современности как нигилизма и «покинутости мира бытием» (Seinsverlassenheit). Запад в этом понимании был тождественен для него либерализму, капитализму, буржуазному обществу — всему тому, что «новые правые» призывали преодолеть. Не будучи материалистами, «новые правые» вместе с тем были согласны с ключевым значением, придаваемым Грамши и его последователями сфере «гражданского общества». Так, Ален де Бенуа пришел к выводу, что явление, именованное Грамши «гегемонией», является набором стратегий, установок и ценностей, которые сам он считал «абсолютным злом». Это привело к провозглашению им принципа «грамшизма справа».

«Грамшизм справа» означает признание автономии «гражданского общества в понимании Грамши» вместе с выявлением феномена гегемонии в этой сфере и выбором собственной мировоззренческой позиции на противоположной от гегемонии стороне. А. де Бенуа публикует программную работу «Европа, Третий мир — одна и та же битва»23, всецело построенную на параллелях между борьбой народов Третьего мира против западного буржуаз­ного неоколониализма и стремлением европейских народов освободиться от отчуждающей диктатуры буржуазного рыночного общества, от морали и практики торговцев, заместившей собой этику героев24 (В. Зомбарт).

Важнейшее значение «грамшизма справа» для ТММ состоит в том, что такое понимание «гегемонии» позволяет встать на позицию за пределом левого и марксистского дискурса и отвергнуть буржуазный порядок как в базисе (экономика), так и в надстройке (политика и гражданское общество), но сделать это не после того, как гегемония станет тотальным планетарным и глобальным фактом, а вместо этого. Отсюда чрезвычайно нагруженный смыслом нюанс в названии другой программной работы Алена де Бенуа «Против либерализма»25 в отличие от «После либерализма»26 неомарксиста Иммануила Валлерстайна: для де Бенуа ни в коем случае нельзя уповать на «после», нельзя позволить либерализму сбыться как свершившемуся факту, надо быть против либерализма уже сейчас, сегодня, вести борьбу с ним из любого положения и в любой точке мира. Гегемония атакует в планетарном масштабе, находя своих носителей как в сложившихся буржуазных обществах, так и в обществах, где капитализм еще не утвердился окончательно. Поэтому контргегемония должна мыслиться вне идеологических сектантских ограничений: если мы хотим создать контргегемонистский блок, то в его состав надо ввести всех представителей антибуржуазных, антикапиталистических сил — левых, правых или вообще не поддающихся никакой классификации (сам А. де Бенуа постоянно подчеркивает, что разделение на «левых» и «правых» давно устарело и не соответствует настоящему выбору позиции; сегодня гораздо важнее, выступает ли некто за гегемонию или против нее).

«Грамшизм справа» Алена де Бенуа возвращает нас к «Манифесту Коммунистической партии» Маркса–Энгельса и вопреки их эксклюзивистскому и догматическому призыву «очиститься от попутчиков» призывает к формированию Глобального Революционного Альянса, объ­единяющего всех противников капитализма и гегемонии, всех тех, кто сущностно против него. При этом неважно, что берется за позитивную альтернативу — важнее в данном случае наличие общего врага. В противном случае, как считают «новые правые» (отказывающиеся, если быть точными, называть себя «правыми» — это название присвоено представителям данного течения их оппонентами), гегемонии удастся разделить своих противников по искусственным признакам, противопоставить одних другим, чтобы успешнее справиться со всеми по отдельности.

Денонсация евроцентризма в исторической социологии

С совершенно иной стороны подошел к этой же проблеме современный исследователь международных отношений и один из главных представителей исторической социологии в МО Джон Хобсон. В своей программной работе «Евроцентрическая концепция мировой политики»27 он анализирует практически все подходы и парадигмы в МО с точки зрения заложенной в них иерархии, построенной по принципу сравнения Государств и их роли, структур и интересов с образцом западного общества, взятого за универсальный норматив. Д. Хобсон приходит к выводу, что все без исключения школы в МО строятся на имплицитном евроцентризме, признавая универсальность западноевропейских обществ и считая фазы европейской истории обязательными для всех остальных культур. Хобсон справедливо рассматривает такой подход как проявление европейского расизма, постепенно и незаметно переходящего от биологических теорий о «превосходстве белой расы» к концепциям универсальности западных культурных ценно­стей, стратегий и технологий, а вслед за этим и интересов. «Бремя белого человека» становится «императивом модернизации и развития». При этом сами локальные общества и культуры подлежат этой «модернизации» по умолчанию — никто их не спрашивает, согласны ли они с тем, что западные ценно­сти, технологии и практики универсальны, или готовы нечто возразить. Лишь сталкиваясь с насильственными формами отчаянного сопротивления в форме терроризма и фундаментализма, Запад (иногда) задается вопросом: «За что они нас так ненавидят?» Но ответ готов заранее: «Это происходит от дикости и неблагодарности неевропейских народов за все те блага, которые несет с собой западная «цивилизация».

Важно, что Хобсон убедительно показывает, что расизм и евроцент­ризм присущи не только буржуазным теориям МО, но и марксизму, и в том числе критической теории МО (неограмшизму). Марксисты при всей их критике буржуазной цивилизации убеждены, что ее триумф неизбежен, и в этом разделяют общий для западной культуры евроэтноцентризм. Хобсон показывает, что сам Маркс отчасти оправдывает колониальные практики тем, что они ведут к модернизации колоний, а следовательно, приближают момент пролетарских революций. Таким образом, в исторической перспективе марксизм оказывается пособником капиталистической глобализации и союзником расистских цивилизационных практик. Деколонизация мыслится марксистами только как прелюдия к построению буржуазных Государств, которым только еще предстоит встать на путь полноценной индустриализации и двинуться в сторону будущих пролетарских революций. А это мало чем отличается от теорий неолибералов и транснационалистов.

Джон Хобсон предлагает приступить к созданию радикальной альтернативы — к разработке теории МО, основанной на неевроцентристском и антирасистском подходах. Он солидарен с проектом «контргегемонистского блока», выдвинутого неограмшистами, но настаивает на освобождении его от всех форм евроцентризма, а следовательно, на его качественном расширении.

Проект неевроцентричной теории МО приводит нас наконец напрямую к ТММ.

Переход к многополярности

Теперь можно свести воедино все сказанное о контргегемонии и поместить это в контекст Теории Многополярного Мира (ТММ), которая, по сути, является последовательной неевроцентристской теорией МО, отвергающей гегемонию в ее основах и призывающей к созданию широкого контргегемонистского альянса или контргегемонистского пакта.

Контргегемония в ТММ осмысляется сходным образом с теориями неограмшистов и представителей критической школы МО. Гегемония есть доминация капитала и буржуазной политической системы общества, выраженная в интеллектуальной сфере. Другими словами, гегемония есть прежде всего дискурс. При этом среди трех сегментов общества, выделяемых Грамши, — базиса и двух составляющих надстройки (политики и «граждан­ского общества») — ТММ, в согласии с постмодернистской и постпозитивистской эпистемологией, главенствующим считает именно уровень дискурса, т. е. интеллектуальную сферу. Именно поэтому вопрос о гегемонии и контргегемонии видится центральным и основополагающим для построения ТММ и ее эффективной реализации на практике. Область метаполитики важнее как политики, так и экономики. Она не исключает их, но логически и концептуально им предшествует. В конечном счете, человек имеет дело только со своим разумом и его проекциями. Поэтому устройство или переустройство сознания автоматически влечет за собой изменение (внутреннего и внешнего) мира.

ТММ есть фиксация контргегемонистской концепции в конкретном теоретическом поле. И до определенного момента ТММ строго следует за грамшизмом. Но там, где дело доходит до выяснения содержательной стороны контргегемонистского пакта, возникают существенные расхождения. Самым принципиальным является отказ от левого догматизма: ТММ отказывается рассматривать буржуазные трансформации современных обществ на всем пространстве планеты как универсальный закон. Поэтому ТММ принимает грамшизм и метаполитику скорее в версии «новых правых» (Ален де Бенуа), нежели в версии «новых левых» (Р. Кокс). При этом позиция Алена де Бенуа не является эксклюзивистской и не исключает марксизма — в той степени, в которой он является союзником в общей борьбе против Капитала и гегемонии. Поэтому, строго говоря, выражение «грамшизм справа» не совсем точно: правильнее было бы говорить о инклюзивном грамшизме (контргегемонии, понятой широко, как все типы противостояния гегемонии, т. е. как обобщающее и этимологически строгое «контр­») и эксклюзивном грамшизме(контр­гегемонии, понятой узко, только как «пост­гегемония»). ТММ ратует за инклюзивный грамшизм. Более обстоятельно эта позиция преодоления правых и левых, а также выхода за концептуальные пределы политиче­ских идеологий Модерна развертывается в контексте Четвертой Политической Теории, неразрывно связанной с ТММ.

Чрезвычайно важным является вклад в разработку инклюзивной контргегемонии Дж. Хобсона. Его призыв строить неевроцентричную теорию МО точно совпадает с целью ТММ. Международные отношения должны быть осмыслены с плюральных позиций. При построении по настоящему универсальной теории должны быть выслушаны и учтены представители самых разных культур и цивилизаций, религий и этносов, обществ и общин. В каждом обществе есть свои ценности, своя антропология, своя этика, свои нормативы, своя идентичность, свои представления о пространстве и времени, об общем и частном. В каждом обществе есть, в конце концов, свой собственный «универсализм» — как минимум, свое собственное понимание того, что является «универсальным». Что думает об «универсальности» Запад, нам известно, даже слишком. Пора предоставить право голоса остальному человечеству.

Это и есть многополярность в ее фундаментальном измерении: свободный полилог обществ, народов и культур. Но прежде, чем этот полилог сможет по-настоящему развернуться, необходимо определить общие правила. А это и есть теория Международных Отношений. Причем такая, которая будет предполагать открытость терминов, концепций, теорий, понятий, плюральность акторов, комплексность и полисемию высказываний. Не терпимость, но соучастие и взаимопонимание. ТММ в этом случае является не финалом, но стартом, расчищением базового пространства для будущего миропорядка.

Однако призыв к многополярности звучит не в пустом пространстве. В дискурсе о международных отношениях, в глобальной политической, социальной и экономической практике властвует гегемония. Мы живем в жестком евроцентричном мире, где империалистически доминирует одна сверхдержава (США) совокупно с ее союзниками и вассалами (страны НАТО), где рыночные отношения диктуют все правила хозяйственных практик, где буржуазные политические нормативы берутся в качестве обязательных, где техника и уровень материального развития считаются высшими критериями, где ценности индивидуализма, личного комфорта, материального благополучия и «свободы от» превозносятся выше всех остальных. Одним словом, мы живем в мире торжествующей гегемонии, раскинувшей свои сети в планетарном масштабе и подчиняющей себе все человечество. Поэтому чтобы сделать многополярность реальностью, необходима радикальная оппозиция, борьба, противостояние. Иными словами, необходим контргегемонистский блок (в его инклюзивном понимании).

Рассмотрим, какие ресурсы наличествуют у этого потенциального блока.

Синтаксис гегемонии/синтаксис контргегемонии

Гегемония в своей концептуальной голограмме основывается на убежденности в том, что современность во всем превосходит древность (прошлое), Модерн торжествует над Премодерном, а Запад во всем превосходит не Запад (Восток, Третий мир).

Вот какую структуру имеет синтаксис гегемонии в самом общем виде:

Запад (the West) = cовременность (Модерн) = цель=благо=прогресс=универ­сальные ценности=США (+НАТО) =капитализм=права человека=рынок=либеральная демократия=право

vs

Остальное (the Rest) =отсталость (Премодерн) =нуждается в модернизации (колонизация/помощь/уроки/внешнее управление) =нуждается в вестернизации=варварство (дикость) =локальные ценности=недокапитализм (еще некапитализм) =несоблюдение (недостаточное соблюдение) прав человека=несправедливый рынок (участие Государства, клановость, групповые преференции) =недодемократия=коррупция

Эти формулы гегемонии аксиоматичны и автореферентны, как своего рода «self fulfilling prophecy». Один термин обосновывается другим из цепочки эквивалентностей и противопоставляется любому термину (симметричному или нет) из второй цепочки. По этим незатейливым правилам строится любой дискурс гегемонии. Он может иметь видимость каузальности, иллюстративности, дескриптивности, аналитики, прогноза, исторического исследования, социологического опроса, дебатов, оппозиций и т. д. Но в своей структуре гегемония строится именно на таком остове, покрывая его миллионами вариаций и рассказанных историй. Если принять эти две параллельные цепочки равенств, мы оказываемся внутри гегемонии и полностью закодированы ее синтаксисом. Любое возражение будет гаситься новыми сугге­стивными пассами, скачущими через один или другой термин, чтобы прийти к искомой гегемонистской тавтологии. Даже самые критиче­ские формы дискурса рано или поздно соскользнут в эту постоянно возобновляемую семантическую колею синонимов и растворятся в ней. Стоит признать хотя бы одно из отождествлений, далее все предрешено заведомо.

Поэтому строительство контргегемонии начинается с полного опровержения обеих этих цепочек.

Построим симметричный синтаксис контргегемонии:

Запад (West) ≠ cовременность (Модерн) ≠ цель ≠ благо ≠ прогресс ≠ универсальные ценности ≠ США (+НАТО) ≠ капитализм ≠ права человека ≠ рынок ≠ либеральная демократия ≠ право

vs

Остальное (Rest) ≠отсталость (Премодерн) ≠нуждается в модернизации (колонизация/помощь/уроки/внешнее управление) ≠нуждается в вестернизации ≠варварство (дикость) ≠локальные ценности≠ недокапитализм (еще некапитализм) ≠ несоблюдение (недостаточное соблюдение) прав человека ≠ несправедливый рынок (участие Государства, клановость, групповые преференции) ≠ недодемократия ≠ коррупция

Если значки равенства гипнотически внедряются в коллективное сознание как нечто само собой разумеющееся, развернутое обоснование каждого значка неравенства требует отдельного текста или группы текстов. В той или иной степени ТММ и параллельные ей Четвертая Политиче­ская Теория28, евразийство, «новые правые» (А. де Бенуа), неевроцентричная теория МО (Дж. Хобсон), традиционализм, постмодернизм и т. д. осуществляют эту задачу, но сейчас важно предложить эту схему как наиболее общую форму контргегемонистского синтаксиса. Отрицание содержательного высказывания содержательно уже в силу самого факта отрицания, а значит, осмысление неравенств нагружено смыслами и связями. Ставя под сомнение цепочки отождествлений гегемонии, мы получаем семантическое поле, свободное от гегемонии и ее суггестивной «аксиоматики». Одно это полностью развязывает нам руки для развертывания контргегемонистского дискурса.

В данном случае мы привели эти базовые правила для конкретной цели: для предварительного и самого общего исчисления тех ресурсов, на которые можно рассчитывать теоретически при построении контргегемонистского пакта.

Глобальная революционная элита

Контргегемонистский блок строится вокруг интеллектуалов. Следовательно, его ядром должна быть глобальная революционная элита, отвергающая «статус-кво» в самой его глубинной основе. Эта глобальная революционная элита образуется вокруг синтаксиса контргегемонии. Пытаясь осмыслять свое положение из любой точки современного мира, — в любой стране, культуре, обществе, социальном классе, профессиональной функции и т. д., — человек в поисках глубоких ответов об устройстве общества, в котором он живет, рано или поздно придет к пониманию базовых тезисов гегемонистского дискурса. Конечно, это дано не каждому, хотя, по Грамши, каждый человек есть интеллектуал до определенной степени. Однако только полноценный интеллектуал представляет собой человека в полном и совершенном смысле; он — своего рода делегат в парламент мыслящего человечества (homo sapiens) от более скромных его представителей (от тех, кто не может или не хочет реализовывать полноту данных человеку как виду возможностей — кульминирующих в возможности мыслить, т. е. быть интеллектуалом). Такой интеллектуал и имеется в виду, когда мы говорим о обнаружении гегемонии. В этот момент он становится перед выбором, т. е. реализует свою возможность стать «интеллектуалом органическим»: он может сказать гегемонии «да» и принять ее синтаксис, далее действуя в его структуре, а может сказать «нет». Когда он говорит «нет», он отправляется на поиски контргегемонии, т. е. ищет доступ в глобальную революционную элиту.

Этот поиск может остановиться на промежуточном этапе: всегда суще­ствуют локальные структуры (традиционалисты, фундаменталисты, коммунисты, анархисты, этноцентристы, революционеры разных типов и т. д.), которые, осознавая вызов гегемонии, отвергают его, но делают это на локальном уровне. Здесь мы находимся уже на уровне органических интеллектуалов, но пока еще не осознающих необходимость обобщения своего отказа от гегемонии в форме универсальной планетарной стратегии. Однако, вступая в реальную (а не воображаемую) борьбу с гегемонией, любой революционер рано или поздно обнаружит ее транснациональный, экстерриториальный характер: для своих целей гегемония всегда прибегает к комбинации внутренних и внешних факторов, атакуя то, что считает своим противником или препятствием своего имперского владычества (элементы второй цепочки — Остальные (the Rest)). Поэтому локальное сопротивление глобальному вызову в один момент достигнет своих естественных пределов; когда-то гегемония может и отступить, но она придет снова, и просто увернуться от нее не удастся никому и никогда.

В момент такого осознания наиболее развитые интеллектуально представители локальной контргегемонии почувствуют необходимость выхода на уровень фундаментальной альтернативы, т. е. овладения контр­гегемонистским синтаксисом. А это уже прямой путь к Глобальному Революционному Альянсу. Таким образом объективно и естественно будет формироваться мировая контргегемонистская элита.

Именно ей и суждено стать ядром контргегемонии. Более всего ТММ необходима именно ей.

Ресурсы контргегемонии: «ревизионеры» миропорядка и их уровни

Классические теории МО, в частности реализм, делят страны на тех, кого устраивает существующее положение вещей и баланс сил в миро­устройстве, и тех, кого не устраивает и кто хотел бы поэтому его изменить в свою пользу. Первые называются «сторонниками статус-кво», вторые — «ревизионерами».

Те силы в мире, независимо от их масштаба и влияния, которые вписаны в гегемонию и удовлетворены ею, представляют одну половину (мыслящего) человечества; «ревизионеры» — вторую. Закономерно контр­гегемонистская элита рассматривает совокупность «ревизионеров» как свой ресурс. Именно «ревизионеры», осознают ли они это сами или нет, нуждаются в ТММ. Потребность в ТММ может быть вполне бессознательной, но даже если принять модель «цезаризма» и предположить, что многие политические единицы заняты только и исключительно процессами «трансформизма» (transformismo), ТММ дает им дополнительный аргумент для того, чтобы оппонировать давлению гегемонии. Иными словами, у контргегемонистской элиты (понятой широко, в описанном нами структурном виде — по ту сторону правых и левых) в лице «ревизионеров» появляется мощный естественный ресурс.

Для того, чтобы этот ресурс наличествовал, совершенно необязательно, чтобы руководящие политические элиты стран-«ревизионеров» были солидарны с контргегемонией или принимали ТММ как руковод­ство к построению внешней политики. Здесь самое время вспомнить о значении интеллектуального дискурса в его автономном состоянии (на чем нео­грамшизм настаивает). Достаточно того, что интеллектуалы Глобального Революционного Альянса будут осознавать значение и функции «цезаристских» режимов в глобальном поле гегемонии; сами «ревизионеры» действуют интуитивно, тогда как представители контргегемонистского пакта — вполне осознанно. У тех и других в среднесрочной перспективе интересы совпадают. А это делает контргегемонистский пакт заведомо фундаментальной силой: hardware предоставляют «ревизионеры», software — глобальная революционная элита.

«Ревизионеры» в современном мире — это целый ряд мощных и развитых Государств, которые в силу различных исторических обстоятельств помещены глобальной гегемонией в такие условия, что чувствуют себя ущемленными. Их дальнейшее развитие по логике, навязываемой глобальным дискурсом, неминуемо приведет их либо к нежелательным для актуальных политических элит последствиям, либо к дальнейшему ухудшению положения этих государств. «Ревизионеры» весьма различны: одни склонны к компромиссу с гегемонией, другие, напротив, стараются всячески уклониться от ее влияния. Но повсюду есть поле для деятельности глобальной революционной элиты.

Самым серьезным объединением стран-«ревизионеров» является БРИКС. Каждая из этих стран сама по себе является гигантским ресурсом, и руководство всего клуба «Второго мира» объективно заинтересовано в многополярности — следовательно, ничто не мешает продвигать в них ТММ в качестве стратегической программы внешней политики.

Вокруг стран «Второго мира» гравитируют целые констелляции крупных региональных держав (Аргентина, Мексика — в Латинской Америке; Турция, Пакистан — в Центральной и Передней Азии; Саудовская Аравия, Египет — в арабском мире; Вьетнам, Индонезия, Малайзия, Южная Корея — на Дальнем Востоке и т. д.). Каждая из этих стран в какой-то мере также может быть отнесена к «ревизионерам» и имеет внушительный список региональных амбиций, удовлетворить которые в системе гегемонии затруднительно или невозможно. Еще больше у этих стран страхов и вызовов в области безопасности, отражению которых гегемония совершенно не способствует.

Кроме того, есть целый ряд стран, находящихся в прямой оппозиции гегемонии (Иран, Северная Корея, Сербия, Венесуэла, Боливия, Эквадор и т. д.), что предоставляет Глобальному Революционному Альянсу привилегированные стратегические площадки.

На следующем под­государственном уровне требуется более тщательный анализ, призванный выявить «ревизионеров» на политическом уровне — т. е. те политические партии и движения, которые по тем или иным идеологическим соображениям отвергают гегемонистский дискурс в том или ином его существенном элементе. Такие политические силы могут быть правыми или левыми, религиозными или секулярными, националистическими или космополитическими, парламентскими или радикально оппозиционными, массовыми или «диванными». Все они могут быть интегрированы в стратегию контргегемонистской элиты. При этом такие партии и движения могут располагаться как в политической зоне «ревизионеров», так и в поле тех стран, где гегемония укрепилась твердо и основательно. При определенных обстоятельствах — особенно в условиях кризиса или реформ — даже в таких державах открываются определенные окна возможности для нонконформных сил и их (пусть относительного) успеха и продвижения.

В сегменте гражданского общества возможности контргегемонии еще более широки, т. к. здесь носители гегемонистского дискурса выступают напрямую, без масок и опосредований. В области науки, культуры, искусства, философии носители контргегемонии, владеющие синтаксисом, способны эффективно противостоять идейным противникам, т. к. количество и масса в данной среде имеет весьма второстепенное значение. Один талантливый и подготовленный интеллектуал со стороны контргегемонии может стоить тысячи противников. В неполитической сфере, где располагаются науки, культура, искусство, философия, контргегемония может использовать гигантский арсенал средств и методов — от религиозных и традиционалистских до авангардных и постмодернистских. Ориентируясь на корректно понятый контргегемонистский синтаксис, не будет составлять труда развернуть самые разнообразные интеллектуальные стратегии, бросающие вызов западной «аксиоматике» Модерна. Эту модель также легко можно применить не только в незападных обществах, но и в развитых капиталистических странах, повторяя в новой исторической ситуации успешный опыт нового «левого грамшизма» в Европе 60–70-х годов ХХ века.

Совокупность под­государственных политических структур и бескрайняя зона «гражданского общества» (в понимании Грамши) совокупно дает нам мезоуровень, тогда как сами Государства («ревизионеры») как таковые могут быть взяты за макроуровень развертывания контргегемонистской практики.

И наконец, микроуровень — это отдельные личности, которые также могут быть при определенных условиях носителями контргегемонии, т. к. поле борьбы за ТММ — это человек как таковой во всех его измерениях — от личного до социального и политического. Глобальность следует понимать антропологически.

Так мы получаем гигантский резервуар ресурсов, который находится в распоряжении потенциальной глобальной революционной элиты. В той ситуации, когда правила задает гегемония, а ей пассивно сопротивляется «недогегемония» или просто «негегемония», этот ресурс нейтрализован либо задействован в бесконечно малой степени и в строго локальных ситуа­циях, т. е. он не консолидирован, рассеян и подвергается постепенной энтропии. Для самой гегемонии в этом случае он не более, чем пассивное препятствие, инерция и объект, подлежащий покорению, «доместикации» или демонтажу (так для строительства дороги вырубают лес или засыпают болота). Но все это становится ресурсом контргегемонии, когда контргегемония превращается в осознающую себя силу, в исторический субъект, в явление. Все это трансформируется в ресурс, когда налицо глобальная революционная элита, обращенная к ТММ как к своей теоретической базе. До этого и без этого все перечисленные моменты ресурсом не являются.

Контргегемония и Россия

Осталось спроецировать принципы контргегемонии в контексте ТММ на ситуацию в России.

В контексте неограмшистского анализа современная Россия представляет собой классический «цезаризм» со всеми его типичными атрибутами.

Гегемония, со своей стороны, уверенно помещает Россию в цепочку «Остальные» (the Rest) и строит ее образ в соответствии со своим классическим синтаксисом: «авторитаризм» = коррупция = нуждается в модернизации = не соблюдает права человека и свободу прессы = Государство вмешивается в вопросы бизнеса и т. д.

Субъективно российское руководство занято процессами «трансформизма» (transformismo), постоянно балансируя между уступками гегемонии (участие в международных экономических организациях, таких как ВТО, приватизация, рынок, демократизация политической системы, подстройка под образовательные стандарты Запада и т. д.) и стремлением сохранить суверенитет, а заодно и власть правящей элиты с опорой на «патриотические» настроения масс. При этом в международных отношениях лично Путин однозначно придерживается реализма, тогда как Правительство и экспертное сообщество явно тяготеют к либерализму, что создает типичное для «трансформизма» двоемыслие.

Для ТММ и контргегемонистской элиты такое положение дел создает благоприятную среду для развертывания автономной активности и представляет естественный анклав, способствующий ее развитию, укреп­лению и консолидации. Россия однозначно относится к лагерю «ревизио­неров» в международной системе, утратив свое положение одной из двух сверхдержав в 90-е годы ХХ века и резко сократив сферу своего влияния даже на ближайших рубежах. Однополярность мироустройства и укреп­ление гегемонии в последние десятилетия (=глобализация) принесли России исключительно отрицательные результаты, т. к. строились — гео­политически, стратегически, идеологически, политически и «психологически» — за ее счет. И хотя предпосылки для активного реванша явно не назрели, общая атмосфера в обществе и основные объективные тенденции помогают становлению ТММ и способствуют укреплению и кристаллизации российского сегмента глобальной контргегемонистской революционной элиты. Более того, многие шаги В.В. Путина в вопросах внешней политики, направленные на укрепление российского суверенитета, его намерении в строительстве Евразийского Союза, его критика однополярного мира и американской доминации, а также эпизодиче­ские упоминания многополярности как наиболее желательного мироустройства — все это расширяет поле возможностей для органического построе­ния полноценной и состоятельной теории контргегемонии в контексте ТММ.

«Политейя» 
в Теории Многополярного Мира

Актором международных отношений в ТММ выступают цивилизации. Мы видели, что понимание цивилизаций может быть чрезвычайно разнообразным, при этом разные варианты не исключают, а дополняют друг друга. Такое разнообразие существенно обогащает концепт, делает его чрезвычайно содержательным, что дает возможность плюральных толкований цивилизационной идентичности, чьи пропорции, акценты и границы могут меняться, уточняться и варьироваться. Но для того, чтобы перейти на уровень теории, этот концептуальный плюрализм должен быть сведен к более упрощенной редукционистской системе. Здесь важнейшим инструментальным концептом является «большое пространство» (Grossraum), рассмотренное в «Геополитике многополярного мира». «Большое пространство», в отличие от цивилизации, представляющее собой принципиально не политическое явление, можно рассматривать уже как политический преконцепт, подводящий вплотную к оформлению политического измерения ТММ. И здесь мы подходим к очень важной проблеме: каким политическим статусом будут обладать полюса многополярного мира (= цивилизации) в этой теории? И, соответственно, на какой основе будет строиться правовая база международных отношений?

Здесь мы вынуждены напрямую ответить на очень деликатный вопрос, имеющий как чисто теоретическое, так и психологическое значение: будут ли полюса многополярного мира государствами? Если да, то какими? Если нет, то чем они будут?

Для того чтобы ответить на эти вопросы и приблизиться к выработке формального политического концепта, завершающего построение ТММ (по крайней мере, на первом этапе), следует дать краткий обзор того, что понимается под «государством» в современной политической науке.

На исторической шкале принято разделять все государства на два типа: пред-современное государство (Pre-Modern State) и современное государство (Modern State). Это принципиально разные концепты, обладающие собственным набором признаков. Пред-современные государства достигают своей обобщающей кульминации в Империи, которая предполагает сочетание высшей центральной власти в едином центре с широким распределением полномочий в пользу политических образований более низкого уровня — провинции, колонии, полуавтономные царства и т. д. К другому типу пред-современного государства относится древний полис, город-государство как небольшая автономная единица, обладающая относительной независимостью от других аналогичных сил и представляющая собой властный центр для прилегающих (сельских) территорий. Пред-современные государства могут быть самыми разнообразными с точки зрения политической власти, которую Аристотель систематизировал в трех парах, первый член которых рассматривался как позитивная версия правления, второй — как негативная, ущербная и пейоративная:

• монархия — тирания

• аристократия — олигархия

• полития — демократия

Большие территории предполагают больше централизации (монархия), малые могут управляться в режиме прямого народоправления (политии). То есть Империю или город-государство как версии пред-современных государств мы относим именно к Премодерну не на основании политической системы, в них преобладающей. Это важно.

Главными критериями пред-современного государства в его отличии от государства современного являются:

1) наличие у пред-современного государства сверхрациональной миссии и мифических истоков;

2) наличие в основании распределения власти сословного общества;

3) наличие коллективной идентичности (кастовой, сословной, этнической, конфессиональной и т. д.) как социальной основы политического организма.

Современное государство отличается от традиционного именно в этих трех пунктах. Оно:

1) совершенно рационально, руководствуется расчетом и национальными интересами, а создано на основании социального договора;

2) предполагает равенство всех граждан перед законом и отсутствие строго определенных привилегий на власть у какой бы то ни было социальной группы;

3) основано на индивидуальном гражданстве, то есть отрицает на правовом уровне какую бы то ни было коллективную идентичность.

Современное государство принято называть «национальным государством» или «Государством-Нацией» (Etat-Nation).

Сегодня в международных отношениях нормативным является только «национальное государство», которое считается единственным легитимным паттерном.

В отношении природы и структуры современного национального государства в политической науке ведутся жаркие дискуссии, но базовым для большинства ученых остается анализ государства социологом М. Вебером и плеядой его современных последователей, называемых иногда «неовеберианцами» (М. Манн, Т. Скокпол, Ч. Тилли и т. д.).

Веберовская традиция определяет государство по 4 основным элементам29. Государство — это:

1) дифференцированный набор институций и персонала, воплощающих в себе

2) централизм, в том смысле, что политические отношения организованы как излучаемые изнутри вовне, покрывая собой

3) всю территориально фиксированную зону, над которой

4) обладает монополией на установление правил властвования, подтвержденной монополией на использование средств физического насилия.

Эта веберовская модель социологии государства дает точное описание его с позиции форм и предполагает определенную степень ее автономии (учение об абсолютном суверенитете лежит в основании такой модели как имплицитная аксиома). Марксисты вносят в эту картину дополнительный социальный аспект, настаивая на том, что огромную роль играют классовые отношения, тяготеющие к тому, чтобы выйти за нацио­нальные границы (классовая солидарность международной буржуазии и интернациональный характер пролетариата). Но даже если не признавать учение о классовой борьбе, марксистский анализ уделяет повышенное внимание социальной стороне, гражданскому обществу, которое не имеет прямого отношения к государству как политической форме, но, тем не менее, оказывает на политику значительное (подчас решающее) влияние. Это подробно разбирал А. Грамши и продолжают современные грамшисты (как левые, так и правые). Грамши помещает «гражданское общество» в надстройку и строго отделяет его от сферы политического (то есть от государства). Если в политике (государстве) мы имеем дело с прямой властью, оформленной правовым образом и признанной функционально (Potestas Directa Карла Шмитта), то в обществе мы имеем дело с тем, что Грамши называет «гегемонией», то есть такой формой установления иерархических и властных отношений, которые не осознаются как таковые теми, кому они навязываются. Можно соотнести гегемонию в понимании Грамши с Potestas Indirecta у К. Шмитта. Гегемония не осознается как власть теми, на кого она воздействует, не признается легально и не имеет вообще никакого правового статуса. Коммунист Грамши считает, что в буржуазном обществе буржуазия обладает не только политической властью с помощью буржуазного государства и его аппарата, но и гегемонией, воплощенной в образовании, педагогике, науке, культуре, философии, искусстве и других формах гражданского общества, где неявно доминируют носители буржуазного сознания, подкрепляющие и легитимизирующие интеллектуально политическую доминацию капиталистов. Значение фактора «гегемонии» в понимании Грамши существенно дополняет веберовское определение государства дополнительным — социальным — измерением. Значение роли гражданского общества и разных вариантов Potestas Indirecta охотно признают и даже идеологически используют многие либералы, транснационалисты и даже «новые правые» (А. де Бенуа).

И наконец, еще один важный концептуальный ход в понимании природы государства делают представители неореализма в области Международных Отношений (в первую очередь М. Уолтц), которые предлагают рассматривать структуры национального государства не «изнутри во­вне», на чем зиждется классический веберовский анализ, а «извне внутрь», анализируя то, как общий баланс сил в мировой политике аффектирует не только внешнюю политику отдельных государств, но отчасти и внутреннюю, заставляя национальные государства адаптироваться — политически, экономически, социально, культурно и т. д. — к политической системе, сложившейся на международном уровне. Эту же тему развивают представители неовеберовского направления (М. Манн, Т. Скокпол и т. д.), дополняя геополитическими факторами и учетом «баланса сил» анализ собственно государства.

Синтезом такого подхода является Английская школа Международных Отношений и особенно ее направление, связанное с трудами Фреда Холидэя, положившего начало направлению «исторической социологии в МО». У представителей этого направления мы встречаем все три уровня в понимании государства — веберовский (формальный), социологический (как грамшистский, так и либеральный/транснационалистский), геополитический (учет глобальной системы баланса сил на мировом уровне).

Этот краткий обзор понимания современного государства помогает нам подойти к ответу на поставленный ранее вопрос: можно ли рассмат­ривать полюс многополярного мира, цивилизацию как базового актора в синтаксисе государства?

Теперь можно попытаться встать на индуктивный путь исследования и нащупать те характеристики, которые должны были бы быть свойственны полюсам многополярного мира. Попробуем описать их интуитивно.

1. Полюс многополярного мира должен обладать суверенитетом. Но только перед лицом других полюсов. Это вытекает из практического требования обеспечить цивилизации свободу и независимость перед лицом других цивилизаций, основанных на альтернативных культурных кодах.

2. Центр власти в цивилизации должен быть легальным с формально правовой точки зрения.

3. Зона применения власти и соответственно область установки ей правил игры должны быть дифференцированы в зависимости от этнокультурного и конфессионального состава населения.

4. Территориальная модель управления строится на принципах федерализма и субсидиарности (Альтуссиус).

5. Идентичность интегрируемых в цивилизации единиц может быть вариативной — коллективной (преимущественно) и индивидуальной (в определенных случаях).

6. У политического образования должны быть и миссия (вытекающая из культурного кода цивилизации) и рациональные интересы (основанные на верифицируемой и прозрачной калькуляции).

7. Социальные страты (этноконфессиональные группы, классы и т. д.) должны быть транспарентно и легально представлены в структуре политического тела.

8. Необходим межцивилизационный совет как совещательный орган, устанавливающий (неабсолютные и не неизменные) правила межцивилизационного взаимодействия (не нарушающие принцип суверенитета цивилизаций) с учетом как принципа многополярности, так и силового баланса.

Теперь, если мы проанализируем этот набор интуитивных парамет­ров, мы обнаружим, что, к нашему удивлению, такое сконструированное теоретически политическое тело, с одной стороны, оперирует с известными и теоретически обоснованными в других контекстах свойствами Политического, а с другой — не совпадает ни с одной из рассмотренных моделей — ни с пред-современным государством, ни с современным национальным государством, ни с транснационалистскими конструктами неолибералов, ни с марксистским пролетарским интернационализмом. Мы имеем дело с централизмом в понимании власти, суверенитета, легальности, но в то же время с плюрализмом в отношении социальной идентичности и территориальных полномочий, а кроме того, с высоким уровнем легализации того, что Грамши называет «гражданским обществом». Так, мы получили оригинальный концепт, который не может быть строго отождествлен ни с государством (ни с Империей, ни с национальным Государством-Нацией), ни с обществом, ни с какой-то еще привычной моделью Политического, хотя все его составляющие, взятые по отдельности, оказываются нам знакомыми.

То есть в определенном смысле мы имеем дело с описанием одной из версий политического Постмодерна.

Осталось подобрать имя для этой концепции. Мы предлагаем (как вариант) воспользоваться термином «политейя»30 в платоновском смысле (а не в узком смысле «положительной демократии», как его употреб­лял в «Политике» Аристотель, прибегавший в других случаях и к более широкому толкованию). Платоновскую «Политейю» (знаменитый диалог, в котором излагается связно и системно учение об идеях) переводят и как «Государство» и как «Республику». Но тем не менее та реальность, о которой идет речь у самого Платона, и тот смысл, который вкладывали в этот термин греки того времени, не совпадают ни с нашим сегодняшним пониманием гоcударства, ни с тем, что понимали под Res Publica римляне (ни тем более что имеется в виду под «Республикой» в наше время). «Политейя» — это политическое образование любой размерности, от полноценного централизованного государства до его отдельных частей (провинций, округов, сатрапий и даже совсем мелких сельских единиц или конфессиональных анклавов).

Этот термин иногда используется в политической науке, но чаще всего метафорически, не приобретая никакого строго закрепленного за ним концептуального денотата. Что мешает в таком случае закрепить в качестве такого денотата тот набор свойств, которым обладает полюс многополярного мира? Тем более что термин «политейя» не имеет строгой фиксации ни в политических теориях Модерна, ни в Премодерне. Политейя — это упорядоченное, организованное общество, причем таковым может быть как Империя, так и современное государство, их отдельные части, а также общества разного калибра — от небольших общин до глобального общества. Теоретически мы можем применить ко всем ним термин «политейя», который не используется именно в силу его чрезмерной многозначности. Но та же самая полисемия, которая является причиной того, что этот термин не получил широкого применения в политологии, в случае теории многополярного мира является удивительным терминологическим преимуществом, вполне соответствующим самой структуре многополярности как комплексного явления. Политейя — это понятие, идеально подходящее для описания комплексного Политического, редукция которого в концепт требует включения большего числа параметров разной размерности, нежели в рутинной практике Модерна.

Государство — это политейя, но политейя — это не государство, так как включает в себя и общество, и культуру, и даже геополитические единицы. Политейя в ТММ есть политическое оформление «большого пространства» и поэтому обладает с самого начала еще и геополитическим измерением, что позволяет прозрачно интегрировать в ТММ «геополитику многополярности».

Если мы зафиксируем термин «политейя» для полюса многополярного мира, то увидим еще одну лингвистическую параллель: при толковании значения греческого слова πολιτεια словари часто приводят в качестве наиболее близкого по смыслу концепта латинский термин civitas, что дает нам именно цивилизацию. Но именно цивилизацию мы выделили в качестве главного актора международных отношений в ТММ. То есть поиск политического концепта для описания полюса многополярного мира завершился строго в той точке, с которой мы начали: мы снова пришли к понятию цивилизации, но на сей раз уточнив его политическое выражение и его политическое содержание.

Однополярный момент 
и геополитика Ночи

Сумерки однополярного мира

После падения СССР и двуполярного мира, чьи основные моменты были очерчены в ходе Ялтинской конференции, начался однополярный момент (Ч. Краутхаммер). Это создало стратегическую парадигму того мира, в котором мы живем сегодня. Однополярный момент мог стать однополярным миром, а мог оказаться временным промежутком. Сегодня большинство экспертов уверены, что это однополярность является лишь эпизодом в геополитической истории и в нечто надежное и устойчивое, в полноценный «конец истории» не превратилась. Однако мы все еще живем в условиях этого однополярного мира. Он заканчивается, но он не закончен. На его место приходят альтернативные версии организации стратегического пространства планеты, но ни одна из них не стала очевидной и доминантной. Мы живем все еще внутри однополярного момента. Скорее всего, это его финальная фаза, но… История вещь открытая, в ней ничего не предопределено строго. То, что кончается, может кончаться еще очень долго. Кроме того, то, что начинается, может и не начаться, не состояться. Поэтому совершенно неадекватны те, кто скоропалительно утверждают, что однополярный мир и, соответственно, североамериканская гегемония относятся к прошлому, и мы живем в условиях постоднополярности. Это совершенно не так. Мы живем в условиях однополярного мира, который представляет собой геополитическое и стратегическое статус-кво. Американская доминация в военно-технической сфере остается неоспоримым фактом. Либерализм и либеральная демократия остаются общеобязательной идеологией в планетарном масштабе. Запад по-прежнему задает нормативные коды в экономике, политике, культуре, технологиях и информационной сфере, а те, кто с ним конкурирует (в частности, Китай или Россия), вынуждены играть строго по его правилам, соревнуясь и пытаясь победить в играх, правила которых придумал и навязал Запад.

Однополярность надо понимать объемно: она включает в себя и военно-стратегический баланс, и геополитику, и экономику (капитализм), и ценности (либерализм), и технологии, и образовательные и научные парадигмы (эпистемы), и политический стандарт (либеральная демократия), и все остальное. Демократия или капитализм являются столь же западными явлениями, как и блок НАТО, но сегодня все человечество в целом принимает их как нечто «само собой разумеющееся», а значит, однополярный момент, подразумевающий наличие лишь одного доминантного полюса в планетарном масштабе, сохраняет свое влияние. Мир однополярен, хотя эту однополярность сегодня надо понимать шире, чем принято. И все же именно эта объемная, синтетическая однополярность активно подвергается эрозии, что создает такие условия, которые можно назвать сумерками однополярного мира или «крепускулярной» однополярностью. Однополярность гаснет, но на смену ей пока приходит нечто неопределенное, а истинное будущее лежит по ту сторону точки полуночи, которую мы все еще не достигли. Или достигли? Это философский вопрос сущности сумерек: это тени вечера или первые лучи утра? Думаю, речь идет о вечере. А впереди ночь цивилизации. Тот, кто не чувствует ее приближения, пребывает в догматическом сне либерализма, завороженный его призраками. Дело идет к концу. К концу однополярного момента. Но впереди полночь.

Структура однополярного момента в его объемном понимании сложилась по результатам победы либерального капиталистического Запада в холодной войне против советского лагеря. Восток капитулировал в пользу Запада, и одна из половин двуполярно районированного мира стала единственным полюсом. Это означало переход от баланса с двумя полюсами (рассматривавшими друг друга как плюс и минус) к новой модели. В дисциплине Международных Отношений двуполярность была канонизирована неореалистом К. Уолтцем, а однополярность другим неореалистом Р. Гилпиным. Поэтому от геополитики двух пространств (плюс/минус) мы перешли к геополитике одного пространства с модуляциями по принципу ближе к ядру/дальше от ядра (центр/периферия). В МО это представляет собой переход от Уолтца и Гилпину. Центром становится атлантическое пространство с доминацией США. Остальные зоны конституируются по мере удаления от ядра в сторону периферии. В такой стратегической однополярности США есть главное, полюс, центр командования, все остальные зоны подлежат встраиванию в единую униформную систему. Это Pax Americana, где двуполярная стабильность Уолтца сменяется однополярной гегемонистской стабильностью Гилпина.

Либералы в МО мыслят ситуацию в «идеалистических» терминах, предпочитая вместо однополярности говорить о глобализации. Неореа­листы делают акцент на военно-политической и стратегической гегемонии США и их союзников (младших партнеров) по НАТО. Либералы описывают тот же процесс как распространение либеральной демократии, рынка, идеологии индивидуализма и прав человека, стирание границ и т. д. Либералы предпочитают рассматривать ситуацию как бесполярную (Р. Хаас), подчеркивая, что у Запада больше не осталось симмет­ричных и формальных идеологических врагов, поэтому весь мир стал глобальным Западом. Но такая «бесполярность» лишь скрывает прямую и глубинную гегемонию Запада, ставшую настолько могущественной, что никакая альтернатива не имеет шансов приобрести пространственное воплощение, достаточное для того, чтобы претендовать на статус полюса.

Неомарксистский анализ, представленный, например, в теории мир-системы И. Валлерстайна, описывает строго ту же картину однополярности в политэкономических терминах. Богатый Север (США и страны Западной Европы) сосредоточивает на своей территории основные богатства, высокие технологии и финансовые инструменты, извлекая выгоды из экономической деятельности всего человечества. Богатый Север потребляет то, что производит Бедный Юг. Это также однополярность, только осмысленная как географическая (пространственная) структура современного финансового капитализма.

Технологическая однополярность воплощена в том факте, что источником высоких технологий остается Запад, управляющий процессом инноваций и их внедрения. Остальное человечество вынуждено включаться в этот технологический процесс (распространение компьютеров, сетей, банковских карт, мобильных телефонов, коммуникаторов и т. д.), от чего зависимость от Запада только возрастает.

Социальной программой однополярности является наступательный индивидуализм, ярче всего воплощенной в гендерной политике, где либеральная борьба против всех форм коллективной идентичности логически приводит к опциональному пониманию гендера, как предпоследней форме коллективной идентичности, подлежащей ликвидации в ходе прогрессирующего либерализма (последней формой является принадлежность к человеческому роду и либеральный императив к преодолению человека, постгуманизм и трансгуманизм). Это своего рода «гендерная однополярность», где прогрессивный лагерь определяется по степени толерантности в отношении сексуальных меньшинств и законодательной легализации однополых браков, а консервативные (= отсталые) общества этому по инерции противятся. Полюсом являются общества с высокой гендерной толерантностью и соответствующим законодательством. Периферией — все остальные.

Такова структура однополярного момента — в ней есть сразу несколько измерений:

• геополитическое (военное доминирование США и стран НАТО);

• идеологическое (нормативное распространение либерализма и либеральной демократии);

• экономическое (окончательная интернационализация мировой капиталистической системы — глобализация);

• технологическое (неизбежность адаптации высоких западных технологий);

• ценностное (гендер-политика).

Если мы посмотрим на эту структуру целостно, то, с одной стороны, легко увидеть признаки конца, но, с другой стороны, станет очевидно, что эта система во многих смыслах довольно активно прогрессирует, интенсивно атакует «периферию», продолжает настаивать на своем.

Геополитическая доминация и экономическое превосходство Запада становятся относительными по мере активного подъема стран Второго мира (страны БРИКС). Либерализм все больше отвергается традиционными обществами. Так, в ходе «демократических» революций в исламских странах к власти все чаще приходят фундаменталистские и экстремистские силы. Технологии начинают развиваться и за пределом ядра глобального мира. Гендерная политика вызывает растущее противостояние не только за пределами Европы, но и внутри нее самой. Это признаки конца.

Но США все еще остаются гипердержавой. Либеральная демократия принимается почти всеми странами мира, где рыночная экономика и демократические институты (Парламент, выборы и т. д.) не ставятся под сомнение. Капитализм укоренился в глобальном масштабе. Без западных высоких технологий немыслимо ни одно современное общество. Гендерные революции распространяются все дальше и дальше за пределы Европы и США.

Поэтому конец однополярного момента далеко не так очевиден и требует более тщательного анализа.

Субъективность конца

Что является безусловным в наблюдении за состоянием нынешней однополярности, так это ее субъективная оценка. Она единодушно пессимистична. Даже если все еще продолжает преобладать точка зрения, что либеральная демократия есть меньшее из зол, сегодня, в отсутствие формальной оппозиции, акцент смещается от слова «меньшее» в сторону слова «зло». Однополярное статус-кво признается большинством человечества, но это же большинство рассматривает ситуацию в тревожных тонах. Важно: то, что есть, больше не вызывает энтузиазма и, наоборот, пробуждает все больше страхов, опасений и темных сюрпризов. Да, мир таков, как он есть, но это какой-то неправильный мир, стоящий на грани чего-то еще более худшего. Субъективный фактор имеет в обществе, в цивилизации огромное (если не решающее) значение. Если мы отнесемся к какому-то событию как к успеху, это и будет успех. Если как к провалу, это и будет провал. Однополярный момент сегодня квалифицируется почти единодушно именно как провал, как конец, как преддверие катастрофы, хотя — если отвлечься от субъективной оценки — все в мире выстроено так или почти так, как планировали либералы и сторонники глобальной победы Запада. Эта победа достигнута, но именно будучи достигнутой, она оказалась совсем не такой, как ожидалось. Это очень интересный момент: объективно положение с однополярным миром в целом довольно стабильно, и с формальной точки зрения этой комплексно понятой однополярности ничто особенно не угрожает, но вместе с тем ее оценки становятся все более мрачными, а тезис о «конце однополярного момента» разделяют даже самые последовательные и убежденные апологеты однополярности (тот же Ч. Краутхаммер). Подобно этому уже в 90-е либеральный теоретик «конца истории» Ф. Фукуяма ужаснулся собственному прогнозу и поспешил его пересмотреть, обнаружив обратную сторону тех явлений и трендов, которые он аккуратно описал.

В этом я вижу следующее. Наблюдателей и экспертов пугает не то, что есть сейчас, не то состояние однополярности, которое имеется в данный момент и которое на самом деле достаточно стабильно, но те близкие горизонты, которые открываются в том случае, если мы продлим прогнозы и анализы несколько дальше в будущее, продолжив имеющиеся уже сегодня линии развития. Говорить о конце однополярного момента заставляет не сегодня, но завтра. Вчера глобалисты хотели, чтобы сегодня (для них завтра) было именно таким, как оно есть. Но когда это совершилось, возник кризис футурологии, которая не способна видеть следующий шаг с тем же оптимизмом, как это было на предыдущем этапе. Конец двухполярного мира и исчезновение СССР представлялось ответом на все вопросы. Это произошло, и ответы практически на все вопросы (в духе либеральной универсалистской догматики) были получены. Но субъективно это стало конфузом и тревогой, а не закономерной радостью и удовлетворенностью. Раздражены и возмущены статус-кво сегодня даже те, кто более всего приложил усилий к становлению однополярного момента — З. Бжезинский, Г. Киссинджер, Дж. Сорос и т. д. Их прогнозы — алармистские и катастрофические. Так, однополярность в широком смысле завершается не потому, что исчерпала свои возможности, но потому, что обнажила какой-то слой реальности, который субъективно ужаснул самих ее творцов. Субъективность этой оценки не должна нас смущать: нам следует к ней присмотреться внимательно и попытаться распознать ее структуры.

Бифуркация: многополярность

Отталкиваясь от субъективного (!) конца «однополярного момента», мы можем зафиксировать нынешнее положение глобальной системы как точку бифуркации. Смысл ее довольно прост: либо существующие тенденции будут развертываться и далее в намеченном на сегодня русле, то есть однополярный момент будет продолжаться (продолжать кончаться), реализуя все заложенные в нем возможности, либо история сделает крутой поворот, и однополярность резко завершится, уступив место альтернативной — и на сей раз уже не однополярной! — системе мироустройства.

Обе возможности нетрудно спрогнозировать, если мы внимательно вдумаемся в сущность однополярного момента.

Что означает выбор альтернативы? Предположим, однополярность завершится, что придет на ее место? В нынешних условиях это может быть лишь многополярность. Она не будет ни двухполярностью (как в период СССР), ни возвратом к Вестфальской модели с действительным суверенитетом всех национальных Государств. Многополярность будет означать реконструкцию планеты с принципиально новым типом райо­нирования и фиксацией центров силы. Новизна этого типа состоит в утверждении плюральности цивилизаций вопреки подразумеваемой универсальности, на которой основана однополярная модель. Это плюриверсум (К. Шмитт) вместо универсума. Отсюда плюриверсальность вместо универсальности, что затрагивает все — геополитику, ценности, экономику, технологии, идеологию, политику, гендерные стратегии, социальность и т. д.

Однополярный момент строится на глобализации Запада. Западная цивилизация в ее нынешнем состоянии признается универсальной и нормативной, а сам процесс глобализации служит наглядным подтверждением этого: успешная колонизация и надежная гегемония выступают как исторические обоснования для претензий Запада на универсальность своего исторического, культурного, политического и экономического опыта.

Многополярная альтернатива — с опорой как на традиционализм (Р. Генон, Консервативная Революция или евразийство), так и на антропологию (Ф. Боас или К. Леви-Стросс) и постмодернизм (М. Фуко или неограмшизм) — подвергает эту процедуру self-fulfilled prophecy Запада деконструкции и конституирует Запад как одну локальность наряду с другими. Далее следует нормативное утверждение альтернативных локальностей и их права на отличие. Пиком обобщения является утверждение множественности коэкзистирующих цивилизаций, полностью самостоятельных, пребывающих в диалоге и формирующих плюриверсум.

На практике это выражается в симметричных отрицаниях всей структуры однополярного момента:

• вместо геополитического доминирования США и НАТО несколько военных блоков: северо-американский, отдельно (!) европейский, русско-евразийский, китайский, индийский, латиноамериканский, исламский, африканский и т. д.;

• вместо общеобязательных либерализма и демократии зеленый цвет любым идеологиям — коммунистической, монархической, теократической, национальной, с допущением и тех моделей, которые сегодня преобладают — либерализм, но как локальных, а не универсальных феноменов;

• вместо однородного капитализма организация автаркических «больших пространств» (Ф. Лист) с любыми типами хозяйства — от феодальной до коммунистической, исламской, аграрной и т. д. (снова капитализм допускается, но как региональное явление, а не всеобщая судьба человечества);

• вместо технологического прогресса плюрализм выбора цивилизационных ориентаций — как в сторону техники и материализма, так и в сторону идеализма и созерцания;

• гендерная политика и социальная мораль строятся на принципе каждой конкретной цивилизации — от архаических племен с их гендерными практиками до мировых религий или секулярных обществ, где в каждом случае содержание гендера определяется исторически без какой-либо общеобязательной модели.

Легко представить себе такой мир, где традиция соединяется с постмодернизмом в радикальном отвержении западноевропейского и североамериканского Модерна со всем набором его универсалистских догм и гегемонистских практик. Подорвав монополию сегодняшнего центра, полюса однополярного мира, человечество откроет путь к по-настоящему свободному развитию с опорой на позитивно осмысленное прошлое, идентичность и в свободно избранном направлении. Каждая цивилизация сама определит или реставрирует в ходе глубинной деколонизации и девестернизации свои структуры — времени, пространства, человека, общества, государства, религии, философии, цели, норм и т. д. После чего будет создано поле для плюриверсального диалога на разных уровнях: геополитическом, межконфессиональном, социальном, экономическом, культурном, технологическом и т. д.

Контурная карта будущего в этом случае будет максимально дифференцирована. Несколько «больших пространств» (Grossraum К. Шмитта): Северная Америка, Южная Америка, Евразия, Европа, Великий Китай, Великая Индия, Исламский мир, Пан-Африка и т. д., каждое из которых представляет собой нечто аналогичное «империи». Не уточняя конкретный политико-правовой статус этих качественно разнородных образований, можно назвать их обобщенно «большими политейями». Отказ от универсализма дает возможность этим большим политейям, геополитически совпадающим с «большими пространствами», организовывать и оформлять свою властно-административную структуру на основе исторической идентичности и свободного выбора. Только после этого «большая политейя» приобретет более определенный статус — Государства, Империи, теократии, Республики и т. д. При этом носителем суверенитета (во всех смыслах, включая суверенную систему ценностей) становится именно цивилизация, представленная конкретной большой политейей. Плюриверсальность, взятая как всеобщее правило постоднополярного, многополярного мира, гарантирует плюрализм и внутри большой политейи, что и соответствует собственно цивилизации, всегда содержащей в самой себе множество разных автономных подсистем.

Переход от глобализма и нынешнего универсализма, запечатленных в однополярном моменте, к этой многополярной альтернативе, строго совпадал бы с концом Запада в той мере, в какой связал свою историческую судьбу с Модерном. Такой поворот означал бы в полной мере «конец современного мира», конец Модерна. При этом как локальное явление Запад сохранился бы, но при этом вынужден был бы поменять свою идентичность — от универсалистской и колониально инклюзивной к корневой и конкретной (что, кстати, могло бы спасти его как цивилизацию и культуру).

Для того чтобы конец однополярного момента был именно таким, многополярным, необходимо ни много ни мало: полностью обрушить стратегическую доминацию США в мировом масштабе, расчленить евроатлантическое сообщество на Северную Америку и континентальную Европу, свергнуть капитализм и мировую финансовую олигархию, отказаться от техники как судьбы, выкорчевать с корнем большинство западных колониальных практик, освободиться от вестернизационных элементов незападных обществ, проклясть и деконструировать научное мировоззрение, реабилитировать религию и сакральность, разоблачить либерализм как тоталитарную идеологию и восстать против него, полностью отвергнуть гендерную политику, вернувшись к традиционным практикам семьи — то есть, одним словом, войти в совершенно новый постзападный век.

Имеются ли для этого предпосылки? Да. Близки ли мы к этому сценарию? Предельно далеки, поскольку с полной ответственностью масштаба этой программы не понимают не только общества, но и самые авангардные элиты — причем даже в тех странах, где оппозиция однополярному моменту и американской гегемонии наиболее сильна. Реализация этого проекта требует глобальной революции и, соответственно, существования своего рода Глобального Революционного Альянса, как интеллектуального координационного ядра. Это возможно и даже необходимо, но на практике этого нет пока даже в самом отдаленном приближении, даже в форме проекта или намерения. Многополярная альтернатива когерентна и логична. Но пока она существует лишь в теории — в Теории Многополярного Мира. Это не мало, но явно недостаточно, чтобы выступать как действенный фактор скорого и определенного конца однополярного момента.

Следовательно, если однополярный момент окончится быстрее, чем предпосылки плюриверсума полностью созреют, а подготовительные структуры глобальной многополярной революции сложатся, то это окончание будет чем-то иным.

Чем же?

Геополитика Ночи: новые существа 
и сказание об антихристе

Это мы выясним, если снова вернемся к тому, чего боятся аналитики и футурологи, оценивая однополярное статус-кво. Боятся ли они многополярности? Формально — да, и стараются активно ей противодействовать, давя в зародыше малейшие тенденции, направленные в эту сторону. По геополитической логике наиболее вероятно платформой такой многополярности могла бы выступить континентальная Россия-Евразия, традиционно на разных этапах своей истории выполнявшая роль главного оппонента Западу. Философия русских евразийцев 20–30-х годов ХХ века и новое рождение этого течения в неоевразийстве 90-х подготовили для этого идейную почву и наметили основные тенденции этой мировой антизападной стратегии. Но и субъективно, и объективно современная Россия еще весьма далека от того, чтобы полноценно двигаться в этом направлении, взять Плюриверсум в качестве своего основного девиза и вовлечь в глобальную антизападную антисовременную революцию другие общества. Это возможно, но маловероятно в близком будущем. Едва ли именно это внушает ужас теоретикам успешно построенного «нового мирового порядка», заставляя их говорить о «конце однополярного мира», а значит, и о конце этого «порядка». Они боятся чего-то еще.

Этот второй вызов в точке бифуркации настоящего момента вытекает не из многополярности и Плюриверсума, но из логического продолжения тех тенденций, которые составляют суть сегодняшнего исторического момента. Иными словами, это имманентный риск успеха, а не провала глобализации. Он проистекает не из опасения того, что однополярная глобализация может быть свернута или опрокинута альтернативой (многополярностью), но из того, что она дойдет до своего логического предела, то есть достигнет своей цели. Фукуяма, в частности, пересмотрел тезис «конца истории» не потому, что он показался ему преждевременным или недостижимым, но потому, что он увидел заложенный в нем ужас. Чтобы яснее увидеть, что собственно пугает в этом случае успеха (а не провала) глобализации, поступим прямо противоположным образом, чем тогда, когда мы, выстраивая структуру многополярности, последовательно опровергли все основные тезисы однополярного момента, набросав контурную карту плюриверсальной альтернативы. Теперь допустим, что точка бифуркации пройдена в направлении сохранения однополярного момента, что он смог избежать угрозы глобальной многополярной революции, усмирить Россию, обыграть Китай, рассеять и рассорить БРИКС, брутально подавить едва появляющиеся ячейки Глобального Революционного Альянса. В этом случае все тенденции достигнут своей кульминации. Что это будет означать?

Геополитическая доминация США превратится в глобальную диктатуру. Вашингтон станет мировой метрополией, единолично управляющей всеми процессами в мире, опираясь на своих безвольных и зависимых вассалов (проект «Лиги Демократий» и стратегии «цветных революций» — яркие образцы того, о чем идет речь). На этом основании будет открыто установлено Мировое Правительство.

Либерализм окончательно утвердится в форме тоталитарной идеологии (третий тоталитаризм), не допускающей самой возможности не быть либералом (правым, левым, крайне правым, крайне левым, но обязательно либералом) под страхом репрессий (ранжирующихся от социального остракизма до юридического преследования).

Вся экономическая власть будет сосредоточена в руках мировой финансовой олигархии, полностью обнулившей значение труда и реального сектора в пользу виртуальных манипуляций с финансами.

Зависимость общества и человека от технологии достигнет такого уровня, что сложится настоящий симбиоз человека и машины (трансгуманизм).

Завершив гендерную политику триумфов опциональности пола, который можно будет легко и многократно менять по выбору, будет демонтирован эйдетический концепт человека в пользу чистого индивидуума, способного принимать различные формы (машинные, видовые, виртуальные и т. д.). Все социальные связи будут окончательно оборваны. Нормативность индивидуума постепенно перерастет в нормативность дивидуума, произвольно собирающейся из фрагментов открытой сущности (от открытого общества к открытому индивидууму, то есть дивидууму).

Все границы, предполагающие в той или иной степени плюриверсальность, будут упразднены, все отличия — отменены. В рамках тотальной прозрачности исчезнут градации света и тьмы, предмета и тени. Мировой день глобального мира будет не отделим от мировой ночи. Центр вберет в себя периферию и перестанет быть центром как таковым. Однополярность, на самом деле, превратится в бесполярность, где вездесущая диктатура тоталитарно-либерального Мирового Правительства будет настигать ослушавшегося в любой точке пространства, включая пространство виртуальное. При этом отмена границ реконфигурирует не только поле международной политики, но и различия между жизнью и смертью, вымыслом и действительностью, виртуальностью и реальностью, прошлым и будущим. Абсолютный порядок совпадает с абсолютным хаосом.

Элементы такого завтрашнего дня уже налицо, и те, кто активно способствовали тому, чтобы сегодняшний день был именно таким, как он есть, не могут не догадываться о том, каким будет завтра, если все пойдет именно так, как сейчас. Этот образ, скорее всего, и пугает сегодня аналитиков, которые страшатся того, что завтрашний день будет таким, каким он должен быть, едва ли не больше того, что это либеральное завтра будет сорвано революционерами Плюриверсума. Этого ужаса недостаточно для того, чтобы самые авангардные либералы встали на сторону многополярности, но достаточно для того, чтобы они с пессимизмом относились к «однополярному моменту», прозревая в ближайшем будущем не «новый мировой порядок», но мировой хаос и геополитику Ночи.

Чтобы перейти от сегодняшнего состояния «однополярного момента» к завтрашнему (не многополярному, бесполярному), нужны новые аналитики, «новые люди», которые способны служить геополитике Ночи стойко и уверенно, не впадая в пессимизм и колебания. Быть может, для человеческого существа это вообще недоступно, и ужас будет тормозить движение к хаосу. Поэтому понадобятся новые постчеловеческие существа, капитаны глобалистского будущего, с новым набором свойств и компетенций, воспитанные в виртуальной среде (желательно в рамках однополой семьи), усовершенствованные с помощью новейших технологических гаджетов, позволяющих дальше видеть, лучше слышать, быстрее бегать, сильнее бить… Для будущего необходимы «позитивные мутанты», способные перешагнуть через естественные рамки человечества по темной дороге либерализма. Их близость ощущается, тревожно висит в воздухе предчувствие «новых существ».

Сказка глобализации и модернизации почти стала былью, но оказалось, что это очень страшная сказка.

Когда будет потеряно все

Итак, бифуркация. Мы говорим о возможности альтернативы и Плюриверсума. Многие об этом говорят и думают, и чем дальше, тем будут говорить и думать еще больше. Но на мой взгляд, при всей своей реалистичности проект Плюриверсум, теоретически уже оформленный в общих чертах в Теории Многополярного Мира, представляет собой лишь рационализацию более глубокого и экзистенциального импульса. Многополярный мир, хотя и возможен, но слишком хорош для современного человечества, которое его просто не заслуживает. Именно поэтому оно медлит не спеша стремительно броситься в этом спасительном направлении, пока для этого есть время и силы. Плюриверсум показывает лишь горизонт человеческой свободы, но едва ли сможет стать путеводной звездой. Человечество слишком глубоко включилось в современность, в Запад, в Модерн, чтобы сделать стремительно крутой вираж и вернуться к своим сакральным основаниям, к Традиции или внять авангардной (хотя и часто амбивалентной) критике тех, кто предлагает подвергнуть капиталистическое западное общество деконструкции. Видимо, оно намеревается дойти до самого центра Ночи, чтобы достичь ее края.

Так многополярность и Плюриверсум, Глобальный Революционный Альянс становятся не инженерным проектом того, как можно было бы организовать человечество в условиях глубинного кризиса однополярного мира, но этическим долгом, эсхатологическим учением, религиозным порывом. Трудно сказать, как эффективнее пробудить спящих — описав ли им прелесть пробуждения или предсказав ужас поджидающего их кошмара. Эту проблему решал Заратустра Ницше в начале своей проповеди людям: он рассказал им о Сверхчеловеке, чтобы восхитить их, показав горизонт, но его никто не слушал; тогда он решил напугать и пристыдить их, рассказав о «последних людях» — эффект был неожиданным — это им так понравилось, что они закричали: «Дай нам этих последних людей, Заратустра». Напугать также не удалось, Заратустра плюнул, махнул рукой и ушел в горы. Видимо, во всем надо дойти до предела. И если своим отношением к истории хотят достичь империи антихриста, им не помешать в этом. Но стараться необходимо. Поэтому защищать многополярное мироустройство и настаивать на Плюриверсуме надо даже в том случае, если бы это было вообще невозможно. А тем более, пока это все еще возможно. Итальянский писатель Курцио Малапарте говорил: «Ничто не потеряно, пока не потеряно всё». Пока не всё потеряно, это точно, поэтому у будущего есть свободный контур, отличный от «конца истории» в ее либеральном однополярном выражении. Но если мы не соберемся с духом, через какой-то момент будет потеряно уже всё. И вместо тонких и глубинно человеческих горизонтов многополярного мира нам останется лишь безальтернативная геополитика Ночи.

Хаорд и нелинейная версия американского империализма

Классический вектор американского империализма

Manifest Destiny является классической моделью американского империализма, который может быть прослежен от доктрины Монро до 14 пунктов Вудро Вильсона.

Путь от «Мэйфлауер», корабля, на котором в Америку прибыла группа фанатиков-кальвинистов, ставших отцами-основателями США, до PNAC (Project for New American Century — Проект Нового Американского века ведущих американских неоконсерваторов У. Кристола и Р. Кэйгана) — это прямая линия весьма специфического мессианского империализма.

США — секулярная страна. Но секулярность секулярности рознь. М. Вебер показал, что секуляризация протестантизма дает капитализм31. Н. Бердяев намекнул, что русский большевизм есть продукт секуляризации православия32. К. Шмитт обосновал понятие «политической теологии»33, как структуры Политического, гомологично воспроизводящей параметры и пропорции религиозных воззрений. Так секуляризация протестантистского (кальвинистского) мессианства легла в основу американского либерального мессианства.

Геополитика американской истории идет рука об руку с идеологической эволюцией основных базовых принципов либерализма. Либерал-мессианство (абсолютизирующее принцип свободы и ее вариации) есть глобальная ось американской идеологической истории.

Сегодня (неважно в версии ли неоконсерваторов, PNAC, или в иных более мягких и двусмысленных оформлениях, например soft-империа­лизм CFR) мы имеем дело с кульминационным моментом американской истории (как ее мыслит политическая элита США). Конечно, США ­сегодня испытывают серьезные трудности и сбои в реализации своей гегемонии, и проблемы дают о себе знать все больше и больше, но общая установка на логику мессианского либерализма не может быть отменена. Это нереалистично. США не могут в одночасье перестать быть самими собой.

Исторически: сейчас тот момент, когда для США необходимо зафиксировать свой триумф. Это вызов, от которого Америка может уклониться только ценой своей самоликвидации.

Поэтому главная проблема современных США — это выяснение соотношения — американское vs универсальное. Либеральный империализм настаивает: американское есть универсальное. Это палка о двух концах, так как требует от американского стать всеобщим, подчас ценой сохранения своей американскости. По этому поводу бьют тревогу американские консерваторы от П. Бьюкенена до С. Хантингтона. Их тезис: приобретая мир, США теряют сами себя. И иначе: гегемония требует внедрения в само американское общество отвлеченно глобалистских стандартов и космополитических практик. Глобалисты настаивают: переход от американского meltingpot к глобальному пройдет комфортно, органично и незаметно. Скептики возражают: англосаксонская идентичность в границах США справлялась с переплавлением эмигрантов разных этносов и культур в усредненного социального WASP, пусть и с различным цветом кожи и конфессией, но за пределом определенных пропорций североамериканская идентичность рухнет (тезис позднего С. Хантингтона34).

Империя?

Американская идея осмысляется рядом авторов как Империя. Таковы Негри/Хардт35, Ален Сораль36 и т. д. Неоконсы37, в свою очередь, принимают на себя статус носителей Империи38.

Вопрос: имеем ли мы дело с Империей?39 Империя — это порядок, универсальный сценарий и модель организации власти40. Имеем ли мы его в современной американской гегемонии?

Вопрос непростой. Смысл этого в следующем: являются ли США носителями полноценной версии мирового порядка, который мог бы быть универсальным (несмотря на те претензии, которые мы могли бы ему предъявить — это в данном случае вообще не имеет значения), или не являются.

И да и нет

Да, поскольку либеральное мессианство предполагает определенную централизованную ценностно-властную систему, включая экономику как ее концентрированное выражение. То есть налицо определенная модель порядка, основанного на вполне конкретных структурах (индивидуум как мера вещей, опора на собственные силы (self-help), гарантии индивидуальных свобод, демонтаж всех форм коллективной идентичности, фритредерство и т. д.).

Нет, поскольку мы замечаем на практике, что либеральное мессианство входит в соприкосновение с социальными формами, никак не подлежащими переводу в либерал-мессианскую структуру в обществах незападного типа, где оно либо отвергается, либо трансформируется до неузнаваемости. И в этом случае возникает не порядок, но хаос.

Измерим масштабность этого хаоса. Можно воспринять его как переход к либеральному порядку. Так звучит оптимистическая версия американского либерального империализма. Но этот оптимизм, популярный в 90-е годы прошлого века, сегодня практически сошел на нет даже у его самых ярких апологетов (Ф. Фукуяма). Практически все, кроме самых плоских пропагандистов Нового Мирового Порядка, склоняются к тому, что хаос (по крайней мере, в половине политического пространства мира, а демографически и того больше) как минимум по масштабности равновелик порядку. И очень силен41.

Это значит, что Империя (если мы согласимся понимать под этим структуру американской гегемонии) имеет дело с довольно солидно представленной на планетарном уровне Не-Империей. Эта Не-Империя представляет собой не какую-то четкую идеолого-политическую и социально-экономическую инициативу (как в двухполярном мире), но именно не-порядок, сбой программы доминации.

Интересно, что в нашем случае структура Империи такова, что она не противостоит хаосу, а продуцирует его. Как так? Как может порядок провоцировать хаос? В нашем случае может. Это вытекает из природы того порядка, который несет в себе Империя. Тут Негри и Хардт отчасти правы. Американский порядок основан на абсолютизации методологического индивидуализма (Л. Дюмон42). И в англосаксонских странах (частично в Европе) это работает (it works). Это работает, так как структура англосаксонского (то есть германского в своем типе) индивидуума достаточно упорядочена для того, чтобы быть опорой порядка, даже когда индивидуум предоставлен самому себе. Разрушая социальность как холизм, англосаксонский либерализм не разрушает общество, воссоздаваемое атомизированными индивидуумами как их проекция. Это и есть парадигма нынешней Империи. Нынешняя Империя есть Империя, основанная на индивидууме. Это Империя индивидуальной свободы. Ее порядок есть индивидуализированная воля к власти.

В чем правы Негри и Хардт43? В том, что либеральная Империя сама несет в себе принцип самоликвидации, так как принцип свободы и индивидуализации подтачивает основы порядка как такового. Эта самоликвидация проявляет себя в двух формах:

• во-первых, в проекции либеральных принципов на не-западный мир, где индивидуум призрачен, а реальное разрушение социальной когезии ведет не к его выявлению и уж точно не к упорядоченному индивидууму англосаксонского (западноевропейского образца), но к чистому социальному нигилизму или к обнаружению глубинных кодов коллективной идентичности этнического, племенного уровня;

• во-вторых, свобода индивидуума в самом западном мире, и даже англосаксонском контексте, через углубление связки либерализм/либертарианство (li-li на современном слэнге французских политологов — liberalisme libertaire) легко может перейти скачку на субиндивидуальный уровень, к дивидуализации индивидуума и постмодернистскому горизонту ризомы и шизомасс44. В обоих случаях налицо приглашение к хаосу (welcome to chaos). То есть Империя сегодня такова, что сама продуцирует хаос, эмулирует хаос.

Хаорд

Мы имеем дело с очень интересной ситуацией: в новой ситуации Империя (как универсальный порядок) не противостоит хаосу (как беспорядку — локальному чаще всего, но, возможно, локально тотальному), но генерирует его. Это концепт Risiko-Geselschaft (общество риска) У. Бека и Э. Гидденса45.

При этом Империя, генерируя хаос, тщательно заботится о том, чтобы никакого порядка не было, кроме того, который устанавливается самой Империей. Остатки не либерал-мессианского (американского) порядка безжалостно истребляются. Поэтому Империя предполагает особый хаотический порядок, тот самый хаорд (о котором писал создатель платежной системы Виза Д. Хорд46).

Хаорд или хаосмос Делеза47 и американская Империя не противоположности. Это одно и то же.

Обама есть воплощение хаорда. Он лауреат Нобелевской премии мира, но ведет три агрессивные завоевательные войны. Черный хаот мягкого империализма.

Американская Империя строится не на старой логике — центр ­(метрополия) и колонии/сателлиты. Сателлит предполагает фрагмент порядка (локального), во главе которого стоит лояльное метрополии руководство (марио­нетки, сатрапы). Это классическая Империя. Нынешняя Империя не такова. Она идет против локального порядка как такового, для нее недостаточноиметь лояльную колониальную администрацию. И это принципиально.

Революции в арабском мире — поворотный пункт в становлении Империи. Империя начинает ликвидировать свои колониальные конструкты и приступает к демонтажу локальных сателлитных порядков. Каковы эти порядки? Они не-хаотичны, точнее, недостаточно хаотичны. Они проамериканские, но не глубоко. А надо глубоко, по крайней мере глубже. Это концепт «углубления демократии» или «демократия вглубь». Речь идет о корневой имплементации хаорда48.

Хаорд есть параноидальная модель гибкой эффективности с обратной связью. Принцип it works (это работает) становится глобальной обсессией. Чтобы «оно работало», можно поступиться всем, в том числе и индивидуумом. И теперь уже совсем неважно, кто и что такое это «оно», которое должно «работать». Лишь бы работало. Это последний вывод абсолютизированного американского прагматизма.

Хаорд предполагает не победу, но перманентизацию войн. Войны хаоса должны быть локальными, спонтанными и непрерывными. Прекращаясь в одном месте, они вспыхивают в другом. Вся планета является внутренним полем Империи, а значит, все войны становятся гражданскими.

Новая концепция власти

Новый концепт планетарной власти Империи — это власть бессубъектная. Власть есть, а властителей нет. Это лента Мебиуса «восстания элит» (К. Лэш49), в поисках централа власти и локализации ее диспозитива мы движемся внутри и вовне этой ленты, не находя ничего. «The power is out there», перефразируя слоган X-files50.

Власть становится делокализованной, элиты меняют ориентацию с вертикальной на горизонтальную. Власть находится не в цент­ре, а вне центра, она отныне эксцентрична. Вспомним Potestasdirecta и potestasindirecta51 К. Шмитта52. Сегодня вся власть становится indirecta (косвенное могущество). Власть реализуется по касательной. Она осуществляется через контроль за начальными условиями, а это и есть определение хаоса — чувствительность системы к начальным условиям. Финальная фаза динамической системы конституируется заведомо и управляется аттрактором. Аттрактор является странным.

Новая мировая система есть система хаотическая, сосредоточенная на конфигурации странного аттрактора. Любые попытки реструктурировать глобальную модель МО на старой (традиционной или модернистской) основе будут провалены. Можно бороться с хаосом (во имя порядка), с порядком во имя другого порядка или с порядком во имя хаоса. Но как бороться с хаордом? Как задеть эксцентричную по определению власть, лежащую всегда по касательной? Принцип власти в Империи не в его сокрытости, но в его отсутствии.

Хаорд не подлежит критике или альтернативизации, поскольку он несет собственное отрицание в самом себе. Утверждаем ли мы хаорд или отрицаем его, обе операции только усиливают его власть.

Хаорд представляет себя не как принуждение или норматив, но как сервис, который можно выбрать. А можно ли его не выбирать? Можно, но это не модно. А то, что не модно, то никому не интересно и не нужно. Значит, этот сервис нельзя не выбрать.

Американская гегемония сегодня представляет себя как безальтернативное удобство везде наличествующего планетарного сервиса. Бомбежки Триполи или доставку автоматов и печений киевским неонацистам надо воспринимать как обеспечение услуг клиента.

Нелинейная Америка и геометрия нового антиамериканизма

Новый антиамериканизм должен учитывать эволюцию структуры Империи. Вот почему прежде всего необходимо (вслед за Аленом Соралем) «Понять Империю»53.

Для того чтобы антиамериканизм сработал (would work), мы должны прежде понять новую геометрию господства и структуру хаорда. Имея дело с хаосмосом, и в том числе с «осмосом», проникновением «веществ» сквозь непроницаемые ранее границы обществ, например, информации и ее лучей, мы оказываемся в контексте новой топологии. Нравится ли нам эта топология или нет, не имеет значения. Имеет значение, понимаем ли мы ее или нет.

В США есть многие, кто искренне скажет: «Такая Америка есть нечто чудовищное, и нам самим она совсем не нравится». Забыли вас спросить. Искренность как раз не имеет никакого значения. Америка не может не быть глобальной. Все остальное давно проехали; тот, кто этого не понимает, может отдыхать (хуже, если он «работает на Путина»). Мы имеем дело только с глобальной Америкой как с планетарным обществом риска. Даже если сегодня это все еще не совсем так, завтра точно так. Завтра практически наступило.

Новый американизм (Империя) требует нового антиамериканизма. Его геометрия не ясна. Мы должны строить альтернативу не стране, не идеологии, не ценностной системе, не классу, но тренду, бифуркационным скачкам, хаотическим процессам. Мы имеем дело с фрактальной системой международных отношений, и если она нас не устраивает, нам надо мыслить и альтернативу ей — с опорой на фракталы, суперструны или теорию катастроф. Глобальная Империя комплексна и процессы в ней нелинейны. Нелинейная Америка.

Новый антиамериканизм должен быть постмодернистским, нелинейным и комплексным. Он должен быть эффективным. Возможно, он должен быть локальным, не строить нормативных проектов, не защищать старый порядок и старые порядки, использовать окна возможностей, какие только представляются. Еще возможно он должен быть целиком деструктивным и уж как минимум целиком деконструктивным.

Он должен быть модным.

Евразийский Союз и Евразийский диалог

Создание Евразийского Союза провозглашено одним из важнейших приоритетов российской внешней политики как стратегия третьего срока Президента Путина. Следует присмотреться к этому проекту внимательно и определить его значение как для глобальной архитектуры мира, так и для основных региональных держав, напрямую граничащих с Россией и странами СНГ.

Итак, что понимают в Москве под Евразийским Союзом?

В своей программной статье, провозгласившей ориентацию на Евразийский Союз, Президент Путин не дает всех ответов на острые вопросы, но намечает общие подходы. Во-первых, из статьи явствует, что Евразийский Союз не является синонимом Евразийского Экономического Содружества (ЕврАзЭС), в рамках которого речь идет исключительно об экономическом партнерстве и создании Таможенного союза. И ЕврАзЭС (Россия, Казахстан, Беларусь, Таджикистан, Киргизия) и Таможенный союз (Россия, Казахстан, Беларусь) уже существуют и действуют. Не дублирует Евразийский Союз и Организацию Договора о Коллективной Безопасности (Россия, Казахстан, Беларусь, Таджикистан, Киргизия, Армения). Речь идет не только об экономической интеграции и едином стратегическом пространстве — речь идет о новом сверхнациональном политическом образовании на пространстве СНГ, то есть о своего рода Евразийской Конфедерации как прямом аналоге Европейскому Союзу. Причем будущее интеграционное образование нельзя сравнивать ни с Российской Империей, ни с СССР; оно создается на основании совершенно иной политической и социальной модели, в основе которой лежат демократические принципы и процедуры, признание суверенитета всех членов Союза, принцип добровольности членства, а также отсутствие какой бы то ни было унифицирующей идеологии. Эти аспекты позволяют сразу отбросить возможные аналогии, на основании которых западная и мировая пресса принялась толковать инициативу Путина. Говорить о том, что Москва «воссоздает Империю или СССР», все равно что отмечать Евросоюз как «возрождение империи Карла Великого», возврат к «планам Наполеона» или реализацию «Пан-Европейского Райха», планы которого вынашивались в СС (проект Долежалека). Это сравнение показывает всю абсурдность поверхностной критики. Евразийский Союз — проект создания совершенно нового демократического интеграционного образования на евразийском пространстве.

В создании Евразийского Союза важнейшую роль играет принцип цивилизации. И здесь мы вплотную подходим к философии евразийства, которая и является идейной средой, подготовившей проект Евразийского Союза. Согласно евразийству Россия исторически и в Новое время была не просто европейской или азиатской страной, или гибридом того и другого, но вполне самостоятельной цивилизацией, где большое значение наряду с восточнославянским и православным фактором имели тюркские и финно-угорские этносоциальные и культурные традиции, а также мусульманские религиозные структуры. Русская культура является евразийской как синтез и нечто вполне своеобразное, а не синкретическое сочетание разрозненных элементов Востока и Запада. И границы этого евразийского «культурного круга» отнюдь не исчерпываются искусственными пределами Российской Федерации, но включают в себя практически все постсоветское пространство, представляющее собой единое целое. Цивилизационное единство подкрепляется сходством социального уклада, экономическими особенностями, энергетическими интересами и военно-стратегическими вызовами. Все это вместе составляет аргументы евразийской интеграции и предпосылки создания Евразийского Союза.

При этом проект Евразийского Союза влечет за собой логически несколько иных фундаментально важных моментов, также относящихся к евразийской философии.

На планетарном уровне евразийство предполагает создание многополярного мира — вопреки однополярному (существующему сегодня при очевидной доминации США) или бесполярному (глобализационный проект, предполагающий появление мирового правительства). Евразийский Союз, предполагающий включение большинства стран СНГ мыслится как полюс многополярного мира наряду с другими полюсами — американским, китайским, европейским, индийским, исламским, латиноамериканским. Для того чтобы быть полноценным полюсом многополярного мира, ни у России, ни тем более у других стран СНГ фатально недостает ресурсов, масштабности, инфраструктуры. Следовательно, не объединившись в самостоятельное и равноправное евразийское образование, все страны СНГ рано или поздно окажутся принудительно включенными в те или иные коалиции с явной гегемонией той или иной силы — Европы, США, Китая, радикального ислама и т. д. Но с каждой из этих гегемоний у стран СНГ будет заведомо намного меньше общего, нежели друг с другом или с Россией. Отсюда прямая зависимость успеха построения многополярного мира и скорости осуществления евразийской интеграции.

Однако для того, чтобы построить многополярный мир, необходимо расстроить однополярное устройство и сорвать проект создания мирового правительства. Поэтому Евразийский Союз представляет собой прямой вызов США и Западу в целом и их глобальной стратегии. Западу в многополярном мире отводится значительная, но не решающая роль. Неудивительно, если Запад будет этому проекту противиться. Создать Евразийский Союз модно только в активной и эффективной конкурентной борьбе на разных уровнях — стратегическом, экономическом, энергетическом, политическом, дипломатическом и т. д. Путин к этому готов и прекрасно это понимает.

Другим важным моментом евразийской политической философии является реорганизация баланса сил на евразийском материке в целом. Евразийский Союз имеет границы, совпадающие в целом с границами стран СНГ, где интеграция должна быть максимально тесной. Но от того, какова будет архитектура отношений между собой других прилегающих евразийских региональных держав (Китай, Индия, Иран, Пакистан, Турция, Афганистан и т. д.), зависит сам успех евразийской интеграции. Таким образом, можно выделить три слоя в контексте евразийского континента:

• ядро интеграции — современная Российская Федерация (называемая геополитиками «heartland», сердечной землей);

• зона Евразийского Союза (территория стран СНГ, предполагающая вхождение в единое политическое образование, своего рода Конфедерацию);

• политическое пространство всей Евразии, структурированное вокруг других силовых полюсов (Китай, Индия, Пакистан, Иран, Турция, Афганистан и т. д.).

Эти три слоя в теории многополярности призваны быть максимально независимыми от США и Запада и организовать свои отношения в рамках строго регионального партнерства и в своих интересах. Каждая из региональных держав приглашается предлагать свои интеграционные проекты по аналогии с Евразийским Союзом.

Для Китая аналогом Евразийского Союза может быть интеграция с Тайванем. Для Индии — укрепление связей с Непалом и Бангладеш, а также нормализация конфликтов с Пакистаном. Для Ирана — создание зоны шиитского влияния как в Афганистане и на Южном Кавказе, так и на Ближнем Востоке (Ирак, Сирия, Бахрейн, Ливан и т. д.). Для Пакистана — интеграция с пуштунскими регионами Афганистана. Для Турции — укрепление территориальной целостности, сохранение контроля над Северным Кипром и Курдистаном.

Некоторые зоны влияния могут пересекаться на основании общности тех или иных факторов — религиозных, этнических, политических, стратегических и т. д.

Вместе с тем третий пояс Евразии предполагает появление в будущем координационной структуры, призванной осуществлять координацию основных региональных держав между собой. Отчасти эта функция возложена на Шанхайскую Организацию Сотрудничества. Но исторически и даже символически в ней бросается в глаза непропорционально большая роль Китая, а также отсутствие Ирана и Турции, ключевых игроков в Евразии. Поскольку ШОС решает ряд стоящих перед этой организацией вопросов, она вполне может существовать и дальше. Но многополярный мир и евразийская философия требуют новой координационной модели — создания общей площадки Стран «Евразийского Диалога» или «Евразийского Форума» (вариант «Евразийской Конференции»). В этой структуре должны изначально быть учредителями все ключевые игроки Евразии, разделяющие императив многополярного мироустройства и заинтересованные в успешной региональной интеграции.

Так как Россия занимает центральное место в геополитическом пространстве континента, то можно представить себе «Евразийский Диалог» как набор осей, сходящихся в точке Москвы:

• юго-западная ось — Анкара–Москва;

• южная ось — Тегеран–Москва;

• юго-восточная ось (1) — Исламабад–Москва;

• юго-восточная ось (2) — Нью-Дели–Москва;

• восточная ось — Пекин–Москва.

Кроме того, между всеми этими центрами сил могут быть дополнительные связи и соответствующие структуры.

К Евразийскому Союзу едва ли смогут примкнуть крупные региональные державы, так как степень предполагаемой интеграции здесь слишком высока. Равно как и Россия и страны СНГ едва ли смогут стать естественными участниками интеграционных проектов, строящихся вокруг других евразийских центров. Но осуществление всех этих интеграционных циклов важно не только для тех, кто их осуществляет, но и для всех остальных евразийских держав: многополярный мир невозможно построить в одиночку, и в этом смысле в успехе Евразийского Союза должны быть кровно заинтересованы даже те страны, которые непосредственно в нем принимать участия не будут. Верно и обратное: Россия и страны СНГ должны активно поддерживать интеграционные инициативы других евразийских стран и оказывать им всяческую поддержку.

Если мы сложим наиболее значимые козыри потенциальных участников «Евразийского Диалога», то получим весьма внушительную картину:

• Китай (мощнейшая экономика, огромный демографический потенциал, технологический рывок модернизации, самобытная цивилизация);

• Россия (ядерный потенциал, огромные территории, богатейшие запасы природных ресурсов, традиции политической независимости, особая культура);

• Иран (активное политико-религиозное мессианство, древнейшая культура, жесткая оппозиция однополярному миру, западной глобализации и постмодернистской культуре);

• Индия (бурное развитие промышленности, высоких технологий, мощная демография, древнейшая культура);

• Турция (динамичное развитие, геополитическая активность в регио­не, социокультурные особенности);

• Пакистан (ядерное оружие, высокая демография, потенциал активной политической исламской культуры).

Если поодиночке конкуренция с США и Западом у всех этих стран проблематична, то в совокупности они представляют собой гигантскую планетарную силу, способную совместно диктовать Западу условия (по крайней мере, отстоять право на свободное поведение на пространстве собственных стран и прилегающих зон влияния без опасения экспорта цветных революций и иных субверсивных стратегий, применяе­мых Западом).

Многополярный мир, Евразийский Союз и евразийство в широком смысле связаны между собой неразрывно. Если мы совместно не отстоим право на то, чтобы сохранять и развивать свои оригинальные цивилизационные уклады, то утратим независимость и исчезнем с лица истории. Поэтому евразийство и многополярность являются абсолютными императивами будущего.

Часть 2. Теория Многополярного Мира

Введение: многополярность — определение понятия и разграничение смыслов

Первые подходы к разработке ТММ

С чисто научной точки зрения, полноценной и законченной Теории Многополярного Мира (ТММ)54 на сегодняшний день не существует. Ее нельзя отыскать среди классических теорий и парадигм Международных Отношений (МО)55. Тщетно мы будем перебирать и новейшие постпозитивистские теории. Не до конца она разработана и в самой гибкой и синтетической области — в сфере геополитических исследований, сплошь и рядом откровенно осмысляющей то, что в Международных Отношениях остается за кадром или трактуется слишком пристрастно.

Тем не менее все больше трудов, посвященных внешней политике, мировой политике, геополитике и собственно Международным Отношениям, посвящается теме многополярности. Все большее число авторов пытается осмыслить и описать многополярность как модель, явление, прецедент или возможность.

Тематики многополярности так или иначе касались в своих работах специалист в МО Дэвид Кампф (в статье «Появление многополярного мира»56), историк Йельского университета Пол Кеннеди (в книге «Взлет и падение великих держав»57), геополитик Дэйл Уолтон (в книге «Геополитика и великие державы в XXI веке. Многополярность и революция в стратегической перспективе»58), американский политолог Дилип Хиро (в книге «После империи. Рождение многополярного мира»59) и другие. Ближе всего, на наш взгляд, к пониманию сущности многополярности подошел британский специалист в МО Фабио Петито, попытавшийся построить серьезную и обоснованную альтернативу однополярному миру на основе правовых и философских концептов К. Шмитта60.

Неоднократно упоминают «многополярное мироустройство» в своих речах и текстах политические деятели и влиятельные журналисты. Так, гос­секретарь Мадлен Олбрайт, вначале называвшая Соединенные Штаты «незаменимой нацией», 2 февраля 2000 г. заявила, что США не хотят «установления и обеспечения соблюдения» однополярного мира и что экономическая интеграция уже создала «определенный мир, который можно даже назвать многополярным». 26 января 2007 г. в редакторской колонке «New York Times» прямо говорилось о «появлении многополярного мира» вместе с Китаем, который «занимает отныне параллельное место за столом с другими центрами силы, такими как Брюссель или Токио». 20 ноября 2008 г. в докладе «Глобальные тенденции-2025» Национального совета по разведке США указано, что появление «глобальной многополярной системы» следует ожидать в течение двух десятилетий.

С 2009 г. президента США Барака Обаму многие рассматривали как провозвестника «эры многополярности», полагая, что он будет уделять в американской внешней политике приоритет растущим центрам силы, таким как Бразилия, Китай, Индия и Россия. 22 июля 2009 г. вице­президент Джозеф Байден во время посещения Украины заявил: «Мы пытаемся построить многополярный мир».

И тем не менее во всех этих книгах, статьях и заявлениях не содержится ни точного определения, что такое многополярный мир (ММ), ни тем более какой-то стройной и непротиворечивой теории его построения (ТММ). Чаще всего обращение к «многополярности» подразумевает лишь указание на то, что в настоящее время в процессе глобализации у бесспорного центра и ядра современного мира (США, Европы и шире — «глобального Запада») на горизонте появляются определенные конкуренты — бурно развивающиеся или просто могущественные регио­нальные державы и блоки держав, принадлежащие ко «Второму» миру. Сравнение потенциалов США и Европы, с одной стороны, и растущих новых центров силы (Китай, Индия, Россия, страны Латинской Америки и т. д.), с другой, все больше убеждает в относительности традиционного превосходства Запада и ставит новые вопросы относительно логики дальнейших процессов, предопределяющих глобальную архитектуру сил в планетарном масштабе — в политике, экономике, энергетике, демографии, культуре и т. д.

Все эти замечания и наблюдения чрезвычайно важны для построения Теории Многополярного Мира, но отнюдь не восполняют собой ее отсутствия. Их следует учитывать при построении такой теории, однако стоит заметить, что они носят фрагментарный и обрывочный характер, не поднимаясь даже на уровень первичных теоретических концептуальных обобщений.

И тем не менее обращение к многополярному мироустройству все чаще можно услышать на официальных саммитах, международных конференциях и конгрессах. Ссылки на многополярность наличествуют в целом ряде важных межправительственных соглашений61 и в текстах концепций Национальной безопасности и оборонной стратегии ряда влиятельных и могущественных стран (Китай, Россия, Иран, отчасти Евросоюз). Поэтому сегодня как никогда актуально сделать шаг к тому, чтобы начать полноценную разработку Теории Многополярного Мира в соответствии с базовыми требованиями академического научного подхода.

Многополярность не совпадает с национальной моделью организации мира по логике Вестфальской системы

Прежде чем приступить к построению Теории Многополярного Мира (ТММ) вплотную, следует строго разграничить исследуемую концептуальную зону. Для этого рассмотрим основные понятия и определим те формы глобального мироустройства, которые точно не являются многополярными и, соответственно, по отношению к которым многополярность является альтернативой.

Начнем с Вестфальской системы, признающей абсолютный суверенитет за Государством нацией и строящей на этом основании все правовое поле Международных Отношений. Эта система, сложившаяся после 1648 года (окончания 30-летней войны в Европе), прошла несколько стадий своего становления и в той или иной степени соответствовала объективной реальности до конца Второй мировой войны. Эта система родилась из отвержения претензий средневековых Империй на универсализм и «божественную миссию», соответствовала буржуазным реформам в европейских обществах и основывалась на положении, что высшим суверенитетом обладает лишь национальное Государство и вне его нет никакой другой инстанции, которая имела бы юридическое право вмешиваться во внутреннюю политику этого Государства, какими бы целями и миссиями (религиозными, политическими или иными) она ни руководствовалась. С середины XVII века по середину XX этот принцип предопределял европейскую политику и, соответственно, переносился с определенными поправками и на страны остального мира.

Вестфальская система изначально относилась только к европейским державам, а их колонии считались лишь их продолжением, не обладающим достаточным политическим и экономическим потенциалом для того, чтобы претендовать на самостоятельную суверенность. С начала XX века в ходе деколонизации тот же самый Вестфальский принцип был распространен и на бывшие колонии.

Эта Вестфальская модель предполагает юридически полное равенство между собой всех суверенных Государств. В такой модели в мире есть столько полюсов принятия внешнеполитических решений, сколько суверенных Государств. Это правило (по умолчанию) по инерции действует до сих пор, и на нем строится все международное право.

Но на практике, конечно же, между различными суверенными Государ­ствами существует неравенство и иерархическая соподчиненность. В Первой и Второй мировых войнах распределение сил между самыми крупными мировыми державами вылилось в противостояние отдельных блоков, где решения принимались в той стране, которая была самой могущественной среди союзников. По результатам Второй мировой войны вследствие поражения нацистской Германии и стран Оси в глобальной системе сложилась двухполярная схема международных отношений, называемая Ялтинской. De jure международное право продолжало признавать абсолютный суверенитет любого национального Государства. De facto же основные решения, касающиеся центральных вопросов миропорядка и глобальной политики, принимались только в двух центрах — в Вашингтоне и в Москве.

Многополярный мир отличается от классической Вестфальской си­стемы тем, что не признает за отдельным национальным Государством, юридически и формально суверенным, статуса полноценного полюса. А значит, количество полюсов многополярного мира должно быть существенно меньше, чем количество признанных (и тем более непризнанных) национальных Государств. Подавляющее большинство этих Государств не способно сегодня в одиночку обеспечить ни своей безопасности, ни своего процветания перед лицом теоретически возможного конфликта с гегемоном (в роли которого в нашем мире однозначно выступают США). А следовательно, они являются политически и экономически зависимыми от внешней инстанции. Будучи зависимыми, они не могут быть центрами по настоящему самостоятельной и суверенной воли в глобальных вопросах миропорядка.

Многополярность не есть такая система международных отношений, которая настаивает на том, чтобы юридическое равноправие национальных Государств рассматривалось как фактическое положение дел. Это лишь фасад совершенно иной картины мира, основанной на реальном, а не номинальном балансе сил и стратегических потенциалов. Многополярность оперирует с тем положением дел, который существует не столько de jure, сколько de facto, и отталкивается от констатации принципиального неравенства между собой национальных Государств в современной и эмпирически фиксируемой мира. Более того, структура этого неравенства такова, что второстепенные и третьестепенные державы не способны отстоять свой суверенитет перед лицом возможного внешнего вызова со стороны гегемонистской державы ни в какой преходящей блоковой конфигурации. А значит, этот суверенитет является сегодня юридической фикцией.

Многополярность не является двухполярностью

После Второй мировой войны в мире сложилась двухполюсная система, называемая также Ялтинской. Формально она продолжала настаивать на признании абсолютного суверенитета всех Государств, и по этому принципу была организована ООН, продолжающая дело Лиги Наций. Однако на практике в мире возникло два центра глобального принятия решений — США и СССР. США и СССР представляли собой две альтернативные политэкономические системы: соответственно, глобальный капитализм и глобальный социализм, поэтому стратегическая двухполярность опиралась на идеологический, мировоззренческий дуализм — либерализм против марксизма.

Двухполюсный мир основывался на экономическом и военно­стратегическом паритете США и СССР, на симметричной сопоставимости потенциала каждого из противоборствующих лагерей. И в то же время ни у одной другой страны, относящейся к тому или иному лагерю, не было совокупного могущества, даже отдаленно сравнимого с могуществом Москвы или Вашингтона. Следовательно, в глобальном масштабе существовало два гегемона, которые были окружены констелляцией союзных (полувассальных в стратегическом смысле) стран. В такой модели национальный суверенитет стран, формально признаваемый, постепенно утрачивал свое значение. В первую очередь, любая страна зависела от глобальной политики того гегемона, к зоне влияния которого она относилась. Поэтому она не была самостоятельна, и региональные конфликты (как правило, развертывающиеся в зоне Третьего мира) быстро перерастали в противостояние двух сверхдержав, стремящихся перераспределить баланс планетарного влияния на «спорных территориях». Этим объясняются конфликты в Корее, Вьетнаме, Анголе, Афганистане и т. д.

В двухполюсном мире существовала и третья сила — Движение Неприсоединения. Оно включала в себя некоторые страны Третьего мира, отказывавшиеся делать однозначный выбор в пользу либо капитализма, либо социализма и предпочитавшие лавировать между глобальными антагонистическими интересами США и СССР. До определенной степени некоторым это удавалось, но сама возможность неприсоединения предполагала наличие именно двух полюсов, которые в той или иной степени уравновешивали друг друга. При этом сами «неприсоединившиеся страны» ни в коей мере не способны были создать «третий полюс», уступая по основным параметрам сверхдержавам, будучи разрозненными и не консолидированными между собой, не объединенными никакой общей социаль­но-экономической платформой. Весь мир делился на капиталистиче­ский Запад (первый мир, the West), социалистический Восток (второй мир) и на «всех остальных» (the Rest, Третий мир), причем «все остальные» представляли собой во всех смыслах мировую периферию, где периодиче­ски сталкивались между собой интересы сверхдержав. Между самими сверхдержавами в силу паритета конфликт был почти исключен (в силу гарантированного взаимоуничтожения друг друга с помощью ядерного оружия). Преимущественной зоной для частичного пересмотра баланса сил служили страны периферии (Азии, Африки, Латинской Америки).

После краха одного из двух полюсов (распада СССР в 1991 году) эта двухполярная система рухнула. Это создало предпосылки для появления альтернативного мироустройства. Многие аналитики и специалисты в МО справедливо заговорили о «конце Ялтинской системы»62. Признавая de jure суверенитет, de facto Ялтинский мир строился на принципе баланса двух симметричных и относительно равновесных гегемоний. С уходом с исторической арены одной из гегемоний вся система прекратила свое существование. Пришло время однополярного мироустройства или «однополярного момента»63.

Многополярный мир не является двухполярным миром (таким, как мы его знали во второй половине ХХ века), т. к. сегодня в мире не существует ни одной державы, способной в одиночку стратегически противостоять мощи США и стран НАТО, а кроме того, нет ни одной обобщающей и внятной идеологии, способной сплотить значительную часть человече­ства в жестком идейном противостоянии идеологии либеральной демо­кратии, капитализма и «прав человека», на которой основывается новая, на сей раз единоличная гегемония США. Ни современная Россия, ни Китай, ни Индия, ни какое-то еще Государство не может претендовать в данных условиях в одиночку на статус второго полюса. Восстановление двухполярности невозможно ни по идеологическим соображениям (конец широкой притягательности марксизма), ни по стратегическому потенциалу и накопленным военно-техническим ресурсам (США и страны НАТО за последние 30 лет вырвались вперед настолько, что симметричная конкуренция с ними в военно-стратегической, экономической и технической сферах не под силу ни одной стране).

Многополярность несовместима 
с однополюсным миром

Распад СССР означал одновременно исчезновение и мощной симметричной сверхдержавы и целого гигантского идеологического лагеря. Это был конец одной из двух глобальных гегемоний. Вся структура миропорядка с этого момента необратимо и качественно изменилась. При этом оставшийся полюс — во главе с США и на основе либерально-демократической капиталистической идеологии — сохранился как явление и продолжил расширение своей социально-политической системы (демократии, рынка, идеологии прав человека) в глобальном масштабе. Это и называется однополярным миром, однополюсным мироустройством. В таком мире наличествует един­ственный центр принятия решений по основным глобальным вопросам. Запад и его ядро, евро­атлантическое сообщество во главе с США, оказались в роли единственной оставшейся в наличии гегемонии. Все пространство планеты в таких условиях представляет собой тройное районирование (подробно описанное в неомарксистской теории И. Валлерстайна64):

– зона ядра («богатый Север», «центр»);

– зона мировой периферии («бедный Юг», «периферия»);

– промежуточная зона («полупериферия», к которой относятся активно развивающиеся по пути капитализма крупные страны: Китай, Индия, Бразилия, некоторые страны Тихоокеанского региона, а также по инерции сохраняющая значительный стратегический, экономический и энергетический потенциал Россия).

Однополярный мир в 1990-е годы казался окончательно устоявшейся реальностью, и некоторые американские аналитики провозгласили на этом основании тезис о «конце истории»65 (Ф. Фукуяма). Этот тезис означал, что мир становится полностью однородным идеологически, политически, экономически и социально, и отныне все процессы, в нем протекающие, будут представлять собой не историческую драму, основанную на борьбе идей и интересов, но экономическую (и относительно мирную) конкуренцию хозяйствующих субъектов — аналогичную тому, как строится внутренняя ­политика свободных демократических либеральных режимов. Демократия становится глобальной. На планете есть только Запад и его окрестности, т. е. те страны, которые постепенно в него интегрируются.

Наиболее четкое оформление теории однополярности предложили американские неоконсерваторы, которые подчеркивали роль США в новом глобальном мироустройстве, подчас открыто провозглашая США «новой Империей» (Р. Каплан66), «благой глобальной гегемонией» (У. Кристол, Р. Кэйган67) и предвидя наступление «американского века» (Project for New American Century68). У неоконсерваторов однополярность приобрела теоретическое обоснование. Будущее мироустройство виделось как американоцентричная конструкция, где в ядре располагаются США в роли глобального арбитра и воплощения принципов «свободы и демократии», и вокруг этого центра структурируется констелляция остальных стран, воспроизводящих американскую модель с разной степенью точности. Они различаются по географии и по степени сходства с США:

– ближний круг — страны Европы и Япония;

– далее бурно развивающиеся либеральные страны Азии;

– затем все остальные.

Все пояса, расположенные вокруг «глобальной Америки» на разных орбитах, включены в процесс «демократизации» и «американизации». Распространение американских ценностей идет параллельно с реализацией практических американских интересов и расширением зоны прямого американского контроля в глобальном масштабе.

На стратегическом уровне однополярность выражается в центральной роли США в блоке НАТО, и далее, в асимметричном превосходстве совокупного военного потенциала стран НАТО над всеми остальными державами мира. Параллельно этому Запад превосходит другие незападные страны в экономическом потенциале, уровне развития высоких технологий и т. д. И самое главное: именно Запад является той матрицей, где исторически сложилась и утвердилась система ценностей и норм, которые сегодня рассматриваются как универсальный эталон для всех остальных стран мира. Это можно назвать глобальной интеллектуальной гегемонией, которая, с одной стороны, обслуживает техническую инфраструктуру глобального контроля, а с другой — стоит в центре доминирующей планетарной парадигмы. Материальная гегемония идет рука об руку с гегемонией духовной, интеллектуальной, когнитивной, культурной, информационной.

В принципе, американская политическая элита руководствуется именно таким осознанно гегемонистским подходом, однако отчетливо и прозрачно об этом говорят неоконсерваторы, тогда как представители иных политических и идейных течений предпочитают более обтекаемые выражения. Даже критики однополярного мира в самих США не ставят под сомнение принцип «универсальности» американских ценностей и стремление к тому, чтобы утвердить их на глобальном уровне. Возражения сосредоточены в сфере того, насколько такой проект реалистичен в среднесрочной и долгосрочной перспективе и смогут ли США в одиночку нести бремя глобальной мировой империи. Проблемы на пути такой прямой и открытой американской доминации, казавшейся свершившимся фактом в 1990-е годы, привели некоторых американских аналитиков (того же Ч. Краутхаммера, который и ввел это понятие) к тому, чтобы говорить о конце «однополярного момента»69.

Но несмотря ни на что, именно однополярность в тех или иных — явных или завуалированных — формах является той моделью миро­устройства, которая стала реальностью после 1991 года и остается таковой вплоть до сегодняшнего дня.

Однополярность на практике соседствует с номинальным сохранением Вестфальской системы и с инерционными остатками двухполярного мира

De jure по-прежнему признается суверенитет всех национальных Государств, а Совет Безопасности ООН отчасти все еще отражает баланс сил, соответствующий реалиям «холодной войны». Соответственно, американская однополярная гегемония de facto наличествует одновременно с рядом международных институтов, выражающих баланс сил иных эпох и циклов в истории международных отношений. Противоречия между положением дел de facto и de jure постоянно напоминают о себе — в частности, в актах прямой интернации США или западных коалиций в суверенные Государства (подчас в обход ветирования подобных действий Советом Безопасности ООН). В таких случаях, как вторжение войск США в Ирак в 2003 году, мы видим пример и одностороннего нарушения принципа суверенитета независимого Государства (игнорирование Вестфальской модели), и отказ учитывать позицию России (В. Путина) в Совете Безопасности ООН, и даже невнимание Вашингтона к протестам европейских партнеров по НАТО (Франции Ж. Ширака и Германии Г. Шредера).

Наиболее последовательные сторонники однополярности (например, республиканец Дж. Маккейн) настаивают на приведении международного порядка в соответствии с реальным балансом сил. Они предлагают создание вместо ООН иной модели — «Лиги Демократий»70, в которой доминирующие позиции США, т. е. однополярность, были бы закреплены юридически. Такой проект юридического оформления в структуре международных отношений постъялтинской американской гегемонии, легализация однополярного мира и гегемонистского статуса «американской империи» — одно из возможных направлений эволюции мировой политической системы.

Совершенно очевидно, что многополярное мироустройство не просто отличается от однополярного, но представляет собой его прямую антитезу. Однополярность предполагает одну гегемонию и один центр принятия решений, многополярность настаивает на нескольких центрах, при том, что ни один из них не обладает исключительным правом и призван учитывать позиции других. Многополярность, таким образом, есть прямая логическая альтернатива однополярности. Между ними не может быть компромисса: по законам логики — либо мир является однополярным, либо многополярным. При этом важно не то, как юридически оформлена та или иная модель, а какой она является de facto. В эпоху «холодной войны» дипломаты и политики неохотно признавали «двухполярность», которая, тем не менее, была очевидным фактом. Поэтому следует разделять дипломатический язык и конкретную реальность. Однополярный мир — это фактическое устройство миропорядка на сегодняшний день. Можно лишь спорить о том, хорошо это или плохо, является ли это рассветом такой системы или, напротив, закатом, продлится ли это долго или, напротив, быстро закончится. Но факт остается фактом. Мы живем в однополярном мире. Однополярный момент все еще длится (хотя некоторые аналитики убеждены, что уже подходит к концу).

Многополярный мир не является бесполярным

Американские критики жесткой однополярности и особенно идеологические конкуренты неоконсерваторов, сосредоточенные в «Совете Международных Отношений» (Council on Foreign Relations), предложили другой термин вместо однополярности — бесполярность (nonpolarity)71. Этот концепт строится на том, что процессы глобализации будут развертываться и дальше и западная модель мироустройства станет расширять свое присутствие среди всех стран и народов земли. Таким образом, интеллектуаль­ная и ценностная гегемония Запада продолжится. Глобальный мир будет миром либерализма, демократии, свободного рынка и прав человека. Но роль США как национальной державы и флагмана глобализации будет, согласно сторонникам этой теории, сокращаться. Вместо прямой американской гегемонии начнет складываться модель «мирового правительства», в котором примут участие представители разных стран, солидарных с общими ценностями и двигающихся к установлению единого социально-политического и экономического пространства на территории всей планеты. Снова мы имеем здесь дело с аналогом «конца истории» Ф. Фукуямы, только описанным в иных терминах.

Бесполярный мир будет основан на кооперации демократических (по умолчанию) стран. Но постепенно в процесс становления должны включаться и негосударственные акторы — НПО, общественные движения, отдельные группы граждан, сетевые сообщества и т. д.

Основной практикой в строительстве бесполярного мира является распыление уровня принятия решений от одной инстанции (сегодня это Вашинг­тон) к многим инстанциям более низкого уровня — вплоть до планетарных референдумов в онлайн режиме по поводу важнейших событий и действий всего человечества. Экономика вытеснит политику, а рыночная конкуренция сметет все таможенные страновые барьеры. Безопасность превратится из дела Государств в дело самих граждан. Наступит эра глобальной демократии.

Эта теория в основных чертах совпадает с теорией глобализации и представляется как этап, который должен прийти на смену однополярному миру. Но только при том условии, что продвигаемая сегодня США и странами Запада социально-политическая, ценностная, технологиче­ская и экономическая модель (либеральная демократия) станет универсальным явлением, и надобность в жесткой защите демократических и либеральных идеалов в лице самих США отпадет — все режимы, сопротивляющиеся Западу, демократизации и американизации, к моменту наступления бесполярного мира окажутся ликвидированы. Элита же всех стран должна стать однородной, капиталистической, либеральной и демократической — одним словом, «западной», независимо от того, каким будет ее историческое, географическое, религиозное и национальное происхождение.

Проект бесполярного мира поддерживает целый ряд очень влиятельных политических и финансовых групп — от Ротшильдов до Дж. Сороса и его фондов.

Этот проект бесполярного мира обращен в будущее. Он мыслится как та глобальная формация, которая должна прийти на смену однополярности; как то, что за ней последует. Это не столько альтернатива, сколько продолжение. И это продолжение станет возможным только по мере того, как центр тяжести в обществе будет перемещаться от сегодняшнего сочетания альянса двух уровней гегемонии — материальной (американский ВПК, западные экономика и ресурсы) и духовной (нормативы, процедуры, ценно­сти) — к чисто интеллектуальной гегемонии, а значение материальной доминации будет постепенно сокращаться. Это и есть глобальное информацион­ное общество, где основные процессы властвования станут развертываться в сфере разума, через управление над умами, контроль над сознанием, программированием виртуального мира.

Многополярный мир никак не сочетается с проектом мира бесполярного, т. к. не принимает ни обоснованности однополярного момента в качестве прелюдии к будущему миропорядку, ни интеллектуальной гегемонии Запада, ни универсальности его ценностей, ни распыления уровня принятия решений на планетарное множество без учета их культурной и цивилизационной принадлежности. Бесполярный мир предполагает, что американская модель плавильного котла будет распространена на весь мир. В результате этого окажутся стертыми все различия между народами и культурами и индивидуализированное, атомарное человечество превратится в космополитическое «гражданское общество» без границ. Многополярность же считает, что центры принятия решения должны остаться на достаточно высоком уровне (но не в одной инстанции — как это имеет место быть сегодня в условиях однополярного мира), а культурные особенности каждой конкретной цивилизации — сохраняться и укрепляться (а не растворяться в едином космополитиче­ском множестве).

Многополярность не есть многосторонность

Еще одной моделью миропорядка, несколько дистанцирующейся от прямой американ­ской гегемонии, является многосторонний мир (multilaterаlism). Эта концепция очень распространена в США в Демократической партии, именно ее формально придерживается во внешней политике администрация президента Б. Обамы. В контексте американских внешнеполитических дебатов этот подход противопоставляется однополярности, на которой настаивают неоконсерваторы.

Многосторонность (multilateralism) означает на практике то, что США не должны действовать в области международных отношений, целиком и полностью полагаясь только на собственные силы и ставя всех своих союзников и «вассалов» в приказной манере перед фактом. Вместо этого Вашингтон должен учитывать позиции партнеров, убеждать и аргументировать свои решения в диалоге с ними, привлекать их на свою сторону с помощью рациональных доводов и подчас компромиссных предложений. США в такой ситуации должны быть «первыми среди равных», а не «диктатором среди подчиненных». Это накладывает на внеш­нюю политику США определенные обязательства перед союзниками по глобальной политике и требует подчинения общей стратегии. Эта общая стратегия в данном случае есть стратегия Запада по установлению глобальной демократии, рынка и имплементации идеологии прав человека в планетарном масштабе. Но в этом процессе США, будучи флагманом, не должны прямо отождествлять свои национальные интересы с «универсальными» ценностями западной цивилизации, от имени которой они выступают. В определенных случаях предпочтительней действовать в коа­лиции, а иногда даже идти партнерам на уступки.

Многосторонность отличается от однополярности тем, что акцент здесь ставится на Западе в целом, и особенно на его «ценностной» (то есть «нормативной») составляющей. В этом апологеты многостороннего подхода сближаются с теми, кто выступает за бесполярный мир. Между многосторонностью и бесполярностью различие состоит только в том, что многосторонность ставит акцент на координацию между собой демократических западных стран, а бесполярность включает в качестве акторов и негосударственные инстанции — НПО, сети, общественные движения и т. д.

Показательно, что на практике многосторонность политики Обамы, неоднократно озвученная им самим и госсекретарем США Хилари Клинтон, немногим отличается от прямого и прозрачного империализма эпохи Джорджа Буша-младшего, при котором доминировали неоконсерваторы. Военные интервенции США продолжились (Ливия), американские войска сохраняли свое присутствие в оккупированных Афганистане и Ираке.

Многополярный мир не совпадает с многосторонним миропорядком, т. к. не согласен с универсализмом западных ценностей и не признает правомочность стран «богатого Севера» — ни в одиночку, ни коллективно — на то, чтобы действовать от лица всего человечества и выступать в качестве пусть составного, но единственного центра принятия решений по основным наиболее значимым вопросам.

Резюме

Разграничение значения понятия «многополярный мир» с цепочкой рядоположенных или альтернативных терминов очерчивает то смысловое поле, в котором нам предстоит в дальнейшем строить теорию многополярности. До этого момента мы говорили только о том, чем не является многополярное мироустройство, сами отрицания и различения позволяют нам по контрасту выделить ряд конституирующих и вполне положительных характеристик.

Если обобщить эту вторую положительную часть, вытекающую из серии проведенных разграничений, получаем приблизительно такую картину.

1. Многополярный мир представляет собой радикальную альтернативу однополярному миру (существующему по факту в нынешней ситуации) в том, что настаивает на наличии нескольких независимых и суверенных центров принятия глобальных стратегических решений на планетарном уровне.

2. Эти центры должны быть достаточно оснащены и независимы материально, чтобы иметь возможность на материальном уровне отстоять свой суверенитет перед лицом прямого вторжения вероятного противника, в качестве образца которого следует брать максимально могущественную на сегодняшний день силу. Это требование сводится к возможности противостоять материальной и военно-стратегической гегемонии США и стран НАТО.

3. Эти центры принятия решений не обязаны признавать в качестве sine qua non универсализм западных нормативов и ценностей (демократия, либерализм, свободный рынок, парламентаризм, права человека, индивидуализм, космополитизм и т. д.) и могут быть полностью независимы от духовной гегемонии Запада.

4. Многополярный мир не предполагает возврата к двухполюсной си­стеме, т. к. сегодня ни стратегически, ни идеологически не существует какой-то одной силы, способной в одиночку противостоять материальной и духовной гегемонии современного Запада и его флагмана — США. Полюсов в многополярном мире должно быть больше, чем два.

5. Многополярный мир не рассматривает всерьез суверенитет существующих национальных Государств, пока он декларируется на чисто юридическом уровне и не подтвержден наличием достаточного силового, стратегического, экономического и политического потенциала. Чтобы быть суверенным субъектом в XXI веке, национального Государства более недостаточно. Реальным суверенитетом может обладать в таких условиях только совокупность, коалиция Государств. Вестфальская система, продолжающая существовать de jure, не отражает более реалий системы международных отношений и требует пересмотра.

6. Многополярность несводима ни к бесполярности, ни к многосторонности, т. к. не помещает центр принятия решений (полюс) ни в инстанцию мирового правительства, ни в клуб США и их демократических союзников («глобальный Запад»), ни на подгосударственный уровень ­сетей, НПО и иных инстанций гражданского общества. Полюс должен локализовываться где-то еще.

Эти шесть пунктов задают камертон дальнейшим разработкам и концентрированно воплощают в себе основные черты многополярности. Однако это описание, хотя и существенно продвигает нас в понимании сути многополярности, еще недостаточно, чтобы претендовать на теорию. Это — первоначальный вывод, с которого полноценное теоретизирование только начинается.

На сегодняшний день ни в одной из наличествующих парадигм нет готовой Теории Многополярного Мира, и, более того, в существующем контексте места для такой теории не зарезервировано. Долгое время область МО считалась «американской наукой», т. к. развивалась преимущественно в США. Но в последние десятилетия ее изучение получило более широкое распространение в научных заведениях и институтах всего мира. Однако до сих пор эта дисциплина носит на себе явный отпечаток западоцентричности. Она была разработана в западных странах в эпоху Модерна и сохраняет историческую и географическую связь с тем контекстом, в котором она возникла изначально и где проходило ее становление. Это выражается, в частности, и в главной оси дебатов, вокруг которых складывалась МО как дисциплина (реалисты vs либералы), что отражало специфику основных забот и проблем собственно американской внешней политики (повторяя в чем-то классический для США спор изоляционистов и экспансионистов).

На последнем этапе, и особенно в среде постпозитивистских подходов, явно проявилась тенденция к релятивизации американоцентризма (западоцентризма в целом), отчетливо дали о себе знать импульсы к демократизации теорий и методов, к расширению критериев, к более равномерному распределению акторов МО и более внимательному («густому») анализу их семантических структур и идентичностей. Это — шаг в сторону релятивизации западной эпистемологической гегемонии. Но до настоящего времени даже критика западной гегемонии строилась по законам самой гегемонии. Так, типично западные концепты демократии и демократизации, свободы и равенства переносятся на незападные общества и иногда даже противопоставляются Западу, как будто эти концепты представляют собой «нечто универсальное»72. Если противостояние Западу идет под знаменами универсализма западных ценностей, такое противостояние обречено на то, чтобы остаться стерильным.

Поэтому для того, чтобы выйти за границы западоцентричной цивилизации, необходимо встать на дистанцию в отношении всех ее теоретических концептов и методологических стратегий — даже тех, которые содержат критику самого Запада. По-настоящему альтернативная модель МО и, соответственно, структура миропорядка может сложиться только в оппозиции ко всему спектру западных теорий в МО — в первую очередь позитивистских, но отчасти и постпозитивистских.

Отсутствие среди рассмотренных нами теорий МО Теории Многополярного Мира (ТММ) оказывается не досадной случайностью или небрежением, но вполне закономерным фактом: ее в этом контексте, так или иначе закодированном установками западной когнитивной (эпистемологической) гегемонии, просто не может быть.

Тем не менее теоретически она вполне может быть построена. И учет широкой панорамы существующих теорий МО только поможет ее корректно сформулировать.

Если мы всерьез приступим к построению такой теории и изначально займем дистанцию по отношению к когнитивной гегемонии Запада в сфере МО, т. е. если мы поставим под вопрос существующий спектр тео­рий МО в качестве аксиоматической базы, то на втором уровне мы вполне можем заимствовать из этой сферы отдельные составляющие, всякий раз подробно оговаривая, на каких условиях и в каком контексте мы это осуществляем. Ни одна из существующих теорий МО, строго говоря, не релевантна для построения Теории Многополярного Мира. Но многие из них содержат в себе элементы, которые, напротив, вполне можно при определенных условиях в ТММ интегрировать.

Обзор основных теорий Международных Отношений

ТММ и классические теории МО

Прежде чем приступить к развертыванию собственно Теории Многополярного Мира, необходимо провести обзор основных теорий Международных Отношений. Без этого мы не сможем точно найти место для этой теории и соотнести ее с существующим научным контекстом. Как мы уже говорили ранее, никакой законченной Теории Многополярного Мира в области МО пока не существует. Поэтому для ее корректной институционализации требуется привлекать обширный материал, относящийся к иным теориям, ставшим к настоящему времени классическими.

Ранее мы определили понятие многополярности, соотнеся его со смежными концептами, с которыми оно сопоставляется или которым противопоставляется. Таким путем мы получили смысловое пространство, в границах которого помещается предмет нашего теоретизирования. Понятие многополярности определено.

Теперь следует поступить аналогичным образом с базовыми теориями МО. Кратко описав каждую из них, мы сосредоточимся на их принципиальных расхождениях с Теорией Многополярного Мира, а это задаст нам границы уже не только понятийного поля, но и самой теории.

Теория Многополярного Мира предполагает, что мы ставим перед собой цель не просто изучить явление многополярности или проект многополярности в рамках той или иной существующей теории МО, но что мы намерены обосновать новую теорию, исходящую из предпосылок, в корне отличающихся от тех, на которых строятся общепринятые теории. А для этого мы должны сделать их краткий обзор, особо останавливаясь на том, что именно в каждой из них неприемлемо для включения в Теорию Многополярного Мира, а что и с какими поправками, напротив, может быть заимствовано.

Реализм и его пределы

Одной из двух главных парадигм, доминирующих в МО, является реализм73. Реализм имеет несколько разновидностей: начиная с классического реализма Г. Моргентау, Э. Карра и Р. Арона через зрелый реализм Г. Киссинджера к неореализму К. Уолтца, С. Уолта или Р. Джилпина74.

Основные постулаты реализма таковы:

• главным актором международных отношений являются национальные государства;

• суверенитет национальных государств предполагает отсутствие какой бы то ни было нормативной инстанции, превышающей границы государства;

• в силу этого между отдельными странами в структуре международных отношений существует анархия (хаос);

• поведение государства на международной арене подчиняется логике максимального обеспечения национальных интересов (подлежащих рациональному исчислению в каждой конкретной ситуации);

• руководство суверенного государства является единственной инстанцией, компетентной для ведения внешней политики, ее осмысления и ее осуществления (простые граждане, λ-индивидуумы, по определению не обладают компетенцией для суждения о сфере международных отношений и не способны влиять на протекающие в ней процессы);

• безопасность государства перед лицом потенциальной внешней угрозы или конкуренции является главной задачей политического руководства страны в международных отношениях;

• все государства находятся друг с другом в состоянии потенциальной войны за эгоистические интересы (эта война из потенциальной становится реальной лишь в определенных ситуациях критически возросшего конфликта интересов);

• природа государств и природа человеческого общества остается неизменной независимо ни от каких исторических перемен и не склонна изменяться в будущем;

• фактическая сторона процессов в международных отношениях важнее нормативной стороны;

• последним уровнем объяснения структур международных отношений и событий, совершающихся в этих структурах, является выявление объективных фактов и закономерностей, имеющих материально-рациональную основу75.

Реализм в МО отличается тем, что воспринимает Вестфальскую систему как универсальный закон, существовавший и на ранних исторических этапах, но осознанный и принятый большинством развитых европейских держав только начиная с XVII века. В основе реалистского подхода лежит абсолютизация принципа суверенитета национального государства и приоритетное значение национальных интересов. При этом реалисты со скепсисом воспринимают любые попытки создать международные правовые и иные институты, претендующие на регулирование процессов в международных отношениях на основании нормативов и ценностей, имеющих интернациональный (сверхнациональный) характер. Любое намерение ограничить суверенитет национальных государств рассматривается реалистами как «идеализм» (Э. Карр) и «романтизм» (К. Шмитт).

Реалисты убеждены, что любое объединение или, напротив, распад традиционных государств приводит только к появлению новых национальных государств, обреченных на то, чтобы на большем или меньшем уровне воспроизводить одну и ту же постоянную схему, подчиненную неизменным принципам суверенитета, национальных интересов, а государство при любых условиях остается единственным полноценным актором международных отношений.

Один из основателей классического реализма Ганс Моргентау выделял 5 основных принципов и постулатов этой школы.

1. Обществом управляют объективные законы, а не пожелания.

2. Главное в международных отношениях — интерес, определяемый в терминах силы, могущества (power).

3. Интересы государств меняются.

4. Необходим отказ от морали в политике.

5. Главный вопрос международных отношений: как данная политика влияет на интересы и могущество нации?76

Выявление этих 5 областей и анализ того, каким образом на эти вопросы даны ответы и как эффективно это воплощено в жизнь, и составляет содержание дисциплины МО, как ее понимают реалисты.

Классический реализм исчерпывается набором этих отправных точек, которые он защищает и обосновывает перед лицом своих главных идейных противников (либералов в МО).

Неореализм качественно усложняет эту схему, привнося в нее представление о «структуре»77 международных отношений (К. Уолтц). Вместо хаоса и анархии (как в классическом реализме) область международных отношений становится полем постоянно меняющегося баланса сил (the balance of powers78), чей совокупный, но разнонаправленный потенциал удерживает всю мировую систему в одном и том же положении или, в отдельных случаях, провоцирует ее изменения. Таким образом, суверенитет и его объем, а следовательно, способность реализовать в той или иной степени национальные интересы зависит не только от самого государства и от его непосредственных противников и конкурентов в каждом отдельном случае, но от всей структуры глобального баланса сил. И эта структура, по мнению неореалистов, активно влияет на содержание и объем национального суверенитета, и даже на формулировку национальных интересов. Классические реалисты начинают свой анализ с государства-индивидуума. Неореалисты — с глобальной структуры, состоящей из государств-индивидуумов и влияющей на их профиль. При этом, как и классические реалисты, неореалисты исходят из того, что главным принципом политики страны в системе международных отношений является принцип «опоры на собственные силы» (self-help).

Неореалисты в 60–70-е годы теоретически обосновали двухполярный мир как образцовое издание структуры международных отношений, основанной на равновесии двух гегемоний (американской и советской)79. Именно сама эта структура, а не интересы отдельных национальных государств, в таком случае, предопределили содержание всей внешней политики стран мира. Сам подсчет национальных интересов (и соответственно, шаги по их реализации) начинался с анализа двухполярности, локализации каждой конкретной страны на карте этого двухполярного пространства с соответствующим геополитическим, экономическим, идеологическим и политическим знаком.

Когда в 1991 году двухполярный мир рухнул (чего неореалисты не ожидали и не прогнозировали, будучи убежденными в устойчивости двухполярной структуры), ряд представителей этой школы (в частности, Р. Джилпин80, С. Уолт81 и М. Руперт82) обосновали новую модель глобальной структуры, соответствующей однополярному миру. Вместо двух гегемоний пришел черед одной-единственной американской гегемонии, отныне предопределяющей структуру международных отношений в глобальном масштабе. Но и в этом случае неореалисты убеждены — в центре всей системы стоят национальные интересы. В условиях однополярного мира это национальные интересы одной страны — США, которая находится в центре глобальной гегемонии и является ее источником. Остальные страны вписываются в эту асимметричную картину, соотнося свои национальные интересы в региональном масштабе с ее глобальной структурой.

В политике к реализму в МО тяготеют, как правило, представители правоконсервативных партий (республиканцы в США, тори в Великобритании и т. д.).

Надо заметить, что реализм является одной из двух самых популярных в США парадигм в оценке и расшифровке событий и процессов, проходящих в международной политике.

Реалистская парадигма не делает выбора между Вестфальским миром на основе суверенитета многих национальных государств, двухполярностью или однополярностью. Разные приверженцы реалистского подхода могут придерживаться в этом вопросе различных мнений. Но всех их объединяет совокупность ранее приведенных аксиоматических истин и вера в то, что при любых соотношениях потенциала национальных государств друг с другом именно национальные государства (одно, два или много) выступают как главные и высшие акторы в области международных отношений, а соответственно, суверенитет, национальные интересы, безопасность и оборона являются главными критериями при анализе любых проблем, связанных с МО.

Реалисты никогда не выходят в своих теориях за пределы национального государства или нескольких национальных государств, так как это противоречило бы их базовой установке. Поэтому реалисты всегда скептически относятся ко всем международным инстанциям и процессам, претендующим на ограничение национального суверенитета или организации наднациональных инстанций и институтов. Никакой конкретной политической реальности в международной сфере за наднациональными (равно как и внутринациональными) структурами реалисты не признают. Внешняя политика есть целиком и полностью область компетенции легального политического руководства национальных государств. Никакого значения международные инстанции или позиции отдельных сегментов внутри национального государства не имеют и могут быть дисконтированы (вложены как составляющие в простой и конкретный факт принятия политических решений властными инстанциями, уполномоченными легально заниматься внешней политикой — как правило, это президент, премьер-министр, правительство, парламент и т. д.).

Соответственно, реалисты скептически относятся к глобализации, интернационализации и экономической интеграции и постоянно полемизируют с теми, кто, напротив, приоритетно обращает внимание именно на эти вопросы.

Либерализм в МО

Главными оппонентами реалистов в МО были и остаются либералы. При этом либеральная парадигма разделяет с парадигмой реалистов ряд базовых установок. Так же как и реалисты, либералы рассматривают преимущественно современные западные государства, принимая их за универсальный образец, с которым оперирует их теоретическая мысль. Вместе с тем либералы отличаются от реалистов по целому ряду принципиальных позиций.

В первую очередь, в отличие от реалистов, либералы убеждены, что природа человека, а соответственно, человеческого общества и его политического выражения в форме государства, подвержена качественному изменению (предполагается, что в лучшую сторону). Из этого вытекает, что политические формы общества могут эволюционировать и в какой-то момент выйти за границы государства, национального эгоизма и индивидуализма. А это, в свою очередь, означает, что можно допустить при определенных обстоятельствах кооперацию, сотрудничество и интеграцию между разными государствами на основе «моральных» идеалов и общих ценностей.

В своих философских основаниях либералы вдохновляются идеями Дж. Локка о нейтральности человеческой природы, поддающейся улучшению через воспитание, тогда как реалисты исходят из концепций Т. Гоббса о том, что по своей природе человек эгоистичен, агрессивен и зол (откуда его известная максима «homo homini lupus»).

В отличие от реалистов, которые рассматривали государства как главных акторов процессов, протекающих в сфере международных отношений, независимо от того или иного политического режима, устройства и идеологических особенностей, либералы, напротив, ставили в центре внимания вопрос: о каком политическом режиме в том или ином государстве идет речь, и, исходя из того, является этот режим либеральным и демократическим или нет, развертывали свои концепции МО. Решающим был фактор — является ли то или иное государство демократическим (это включает в себя парламентаризм, рынок, свободу прессы, разделение властей, выборы и т. д.) или нет. Для сторонников либеральной парадигмы отношения демократических стран друг с другом предполагают совершенно иную структуру взаимодействий, нежели недемократических между собой или демократической страны с недемократической. Либералы уверены, что развитая демократия во внутренней политике радикально влияет и на внешнюю политику государства.

Вся теория либералов в МО строится вокруг важнейшего утверждения: «демократии друг с другом не воюют». Это значит, что демократические режимы относятся друг к другу так же, как их граждане внутри самой страны: вместо агрессии, принуждения, насилия, иерархии и т. д. отношения основываются на мирной конкуренции, признании приоритета права, рационализации взаимодействий и процедур. Демократия может быть повторена и на уровне МО, утверждают либералы, а следовательно, вся область МО есть не просто борьба всех против всех и следование слепому эгоизму, но т. н. «анархия Локка» (или «анархия Канта» — по выражению А. Вендта), то есть мирное и открытое партнерство между собой различных стран — даже в том случае, если их национальные интересы входят в противоречие (в отличие от «анархии Гоббса», которая предполагает, что «государство государству — волк» — в незыблемости чего убеждены реалисты). На этой демократической платформе можно создать и транснациональные структуры83, которые смогут преобразовать хаос в систему.

Ранние либералы (какими являлись английский политик Р. Кобден84, президент США В. Вильсон или пацифист Н. Энжелл85) в основных своих постулатах противостоят реалистам в том, что для них политический режим (конкретно: демократия или недемократия) имеет решающее значение при анализе международных отношений. Если страны являются демократическими, то совокупность этих стран неуклонно эволюционирует, движется в сторону создания наднациональной системы и появления особых надгосударственных институтов. По мере демократизации других стран они также будут включаться в эти институты. Поэтому принцип национального эгоизма и «опоры на собственные силы» (self-help) способен быть преодоленным в ходе демократизации, что может стать основой гражданского мира и интеграции различных обществ, пока еще разделенных национальными границами, в единое демократическое гражданское общество.

Либералы в МО оспаривают основные тезисы реалистов. Для либералов:

• национальные государства являются важным, но не единственным и в определенных ситуациях не главным актором международных отношений;

• может существовать определенная наднациональная инстанция, чьи полномочия будут стоять над суверенитетом национальных государств;

• анархия в международных отношениях может быть если не ликвидирована, то гармонизирована, умиротворена и смодерирована;

• поведение государств на международной арене подчиняется не только логике максимального обеспечения национальных интересов, но и универсальным ценностям, признаваемым всеми сторонами (если страны — демократии);

• руководство государства является не единственной инстанцией, компетентной для ведения внешней политики, ее осмысления и ее осуществления (простые граждане в развитых демократических обществах могут быть не λ-индивидуумами, но «искусными индивидуумами», по выражению Дж. Розенау86, и в таком случае могут адекватно понимать протекающие в зоне международных отношений процессы и даже частично влиять на них);

• безопасность государства перед лицом потенциальной внешней угрозы является задачей всего общества, и самым прямым путем к достижению ее является демократизация всех стран мира (так как «демократии друг с другом не воюют» и ищут способа мирно решать трения и противоречия на основе компромисса);

• демократические государства находятся друг с другом в состоянии относительно устойчивого и гарантированного мира, и угроза войны исходит только от недемократических государств и иных акторов мировой политики (например, международного терроризма);

• природа государств и природа человеческого общества постоянно меняется, улучшается и совершенствуется, количество свобод возрастает, процессы демократизации крепнут, уровень толерантности и гражданской ответственности растет (это дает надежды на эволюцию всей мировой политической системы и постепенный отказ от жестко иерархических структур и милитаризации области международных отношений);

• фактическая сторона процессов не должна затмевать в МО нормативной стороны (сила идеала, норматива и ценности подчас не менее существенна, чем сила материальных технологий и ресурсов);

• последним уровнем объяснения структур международных отношений и событий, совершающихся в этих структурах, является выявление наряду с объективными фактами и закономерностями, имеющими материально-рациональную основу, нормативно-идеалистических мотиваций и ценностных факторов.

Как мы видим, сторонники либеральной парадигмы в МО во всем противоположны представителям реализма. Спор между ними и составляет основное содержание развития МО как научной дисциплины.

Развитием классической либеральной парадигмы является неолиберализм (иногда его определяют как самостоятельную парадигму в МО — «транснационализм»). Неолибералы (М. Дойл87, Дж. Розенау88, Дж. Най89, Р. Киохэйн90 и т. д.) основное внимание уделяют процессам глобализации, становлению единого экономического, информационного, культурного и социального пространства, а также распространению западных демократических ценностей во всех странах мира и углубленному внедрению их в социальные структуры и общественную жизнь. В явлении глобализации неолибералы видят наглядное подтверждение правоты своей парадигмы, утверждающей необходимость создания наднациональных структур — вплоть до мирового правительства. Неолибералы подчеркивают, что наряду с государствами в современном мире все большим значением начинают обладать НПО, сетевые и общественные структуры (движение за права человека, «врачи без границ», международные наблюдатели на выборах, Green Peace и т. д.), которые оказывают растущее влияние на процессы внешней политики государств.

Классическую неолиберальную теорию (теория взаимозависимости) разработали американские политологи Дж. Най и Р. Киохэйн91. Согласно этой теории, эпоха национальных государств как главных акторов международных отношений ушла в прошлое, и сегодня суверенные государства являются лишь одной из активных единиц наряду с отраслевыми (внутригосударственными) структурами и различными социальными группами, получающими все более широкий доступ в сферу международных отношений и наращивающими свою активность на транснацио­нальном уровне. Именно Дж. Най ввел в оборот термин «soft power», «мягкая сила», чтобы подчеркнуть значение фактора идей, норм и интеллектуальных методологий для успеха глобализации и демократизации в планетарном масштабе92. Реалисты чаще всего выступают как сторонники «hard power», «твердой силы». Либералы же делают акцент на более тонких, сетевых инструментах влияния.

Такие явления, как создание Евросоюза, учреждение Страсбургского суда по правам человека и Гаагского трибунала, по мнению неолибералов, представляют собой прообраз будущего мироустройства, где возникнут инстанции, чья компетенция будет выше национальных государств. Функции самих государств постепенно станут сокращаться, пока они, в конце концов, вообще не будут упразднены.

Либеральная парадигма в МО является чрезвычайно распространенной и наряду с реализмом составляет одну из двух главных моделей интерпретации, анализа и прогнозирования процессов, протекающих в области международных отношений. В политической сфере к либеральной парадигме традиционно тяготеют представители левоцентристских и демократических партий, тогда как реалистами чаще всего являются консерваторы, изоляционисты и патриотические силы. В американской политике либеральная парадигма характерна для большинства представителей Демократической партии, склонных к таким моделям внешней политики, как бесполярность и многосторонний подход (мультилатерализм).

Начиная с 90-х годов ХХ века, либеральный и неолиберальный подход становится все более популярным и в европейских странах, чему способствует интенсивное становление Евросоюза, представляющего собой наглядный образец того, как либеральные концепции транснационализма могут быть воплощены в жизнь. Хотя традиционно силен в европейских странах и реалистский подход («суверенизм»), представители которого относятся к евроинтеграции с определенной долей скепсиса.

Если мы ограничим наше рассмотрение только сферой Realpolitik, конкретной политики, мы заметим, что подавляющее большинство дискуссий на тему МО, развертывающихся среди высокопоставленных политиков на престижных международных форумах и в широких средствах массовой информации, исчерпываются почти ритуальными столкновениями реалистов и либералов. Представители иных парадигм на этом уровне практически отсутствуют либо получают право голоса крайне редко. Сходным образом дело обстояло до 70-х годов ХХ века и в научной среде западного мира, где дебаты между реалистами и либералами составляли основное содержание теоретических докладов и дискуссий. Однако с конца 60 — начала 70-х годов ХХ века в теоретической области МО все большую популярность завоевывали иные, альтернативные подходы. Чаще всего оставаясь в пределах научных дискуссий и не выходя на широкую публику, эти альтернативные парадигмы, тем не менее, все больше влияли на теории МО, и в современных учебниках по этой дисциплине им с каждым годом отводится все больше места. Параллельно этому и в научных дискуссиях они становятся все более заметными. Таким образом, для того, чтобы основательно подойти к построению Теории Многополярного Мира, необходимо рассмотреть и эти альтернативные парадигмы.

Английская школа в МО

Особое положение среди теорий МО занимает Английская школа. Чаще всего ее не выделяют в отдельную парадигму, так как, обладая рядом общих черт с реализмом и либерализмом, она представляет собой оригинальное сочетание элементов, свойственных обоим этим подходам. Тем не менее ее нельзя считать и синтезом обеих школ в МО, так как по ряду вопросов ее представители придерживаются довольно оригинальных позиций, не сводимых ни к либерализму, ни к реализму.

Основанная австралийцем Хэдли Буллом93 эта школа отличается повышенным вниманием к социологическому анализу всей сферы МО. Булл и его коллеги и последователи (М. Уайт94, Дж. Винсент95 и т. д.) вводят понятие «мировое общество» или «мировая система», чтобы подчеркнуть, что отдельные государства (признаваемые представителями Английской школы в качестве главных приоритетных акторов в области международных отношений), взятые все вместе, представляют собой не просто механический агломерат эгоистически мотивированных индивидуумов, действующих исключительно в частных интересах (как настаивают реа­листы), но «общество», социальную систему, заведомо предопределяющую социологическое и, отчасти, политическое содержание поступков акторов и международных событий: подобно тому, как общество распределяет социальные статусы и роли среди своих членов, наделяя каждый элемент их социальным смыслом. Поэтому, по мнению представителей Английской школы, для того, чтобы национальное государство было суверенным, в качестве необходимого условия требуется его признание таковым от лица других суверенных государств и одновременно взаимное признание ими друг друга. Поэтому суверенитет есть не только свойство государства, автономно присущее ему, но одновременно и продукт социального контракта на международном уровне.

А это значит, что хаос и анархия в международной сфере являются относительными и представляют собой особый тип системы, поддающейся рациональному изучению и намеренному изменению.

Этот момент релятивизации хаоса в международной среде отчасти сближает представителей Английской школы с классическими либералами. Более того, сходство есть и с некоторыми неолиберальными теория­ми, настаивающими на расширении номенклатуры акторов в МО. Однако вместе с тем теоретики Английской школы согласны с реалистами в оценке значения фактора гегемонии в общей модели международных отношений и строят свой анализ на оценке реального силового потенциа­ла великих держав как ключевого и предопределяющего параметра всей системы международных отношений, что, в свою очередь, сближает их именно с реалистами.

Эта неопределенность в классификации не исчезла со временем, и до настоящего момента тот или иной специалист в МО предлагает свое толкование роли и места Английской школы среди основных парадигм в МО, то настаивая, что ее сторонники являются «идеалистами эпохи холодной войны» (Дж. Миэрсхеймер96), то возвращаясь к более привычному причислению ее к одной из разновидностей реализма.

Акцент на социологической составляющей анализа МО характерен для теорий Р. Арона, которого, тем не менее, однозначно и безоговорочно относят к реалистам.

Английская школа оказала существенное влияние и на некоторые постпозитивистские теории МО, которые мы кратко рассмотрим далее. В частности, в ее лоне сформировалось направление исторической социо­логии и нормативизма.

Неомарксизм (третья парадигма)

Третьей по популярности парадигмой МО (после реализма и либерализма) является неомарксизм. Эта модель анализа МО основана на антикапиталистическом и антибуржуазном подходе, берущем свое начало в марксизме, и одно это обстоятельство объясняет тот факт, почему она исключена из официального политического дискурса, преобладающего в капиталистических странах. Здесь существует явный когнитивный диссонанс между аксиоматикой либерал-капитализма (национального у реа­листов или транснационального у либералов) и марксизма в самих базовых философских подходах к оценке современного общества и основных политических, экономических и социальных процессов, в нем разворачивающихся. В то же время неомарксизм в МО обладает очень высокой степенью проработанности своих концепций и теорий, он основан на научно-рациональном дискурсе и поэтому наделен высокой степенью научной релевантности безотносительно к тому, рассматриваются ли его аналитические методологии самими марксистами или сторонниками буржуазной идеологии. Неомарксизм в МО может теоретически быть задействован в идеологически нейтральном контексте, в том числе и для осмысления структуры МО с позиций либерального правящего класса.

На сегодняшний день классическим образцом неомарксистской модели МО можно считать теорию мир-системы И. Валлерстайна97.

С точки зрения Валлерстайна, капиталистическая система изначально складывалась как явление глобальное. Деление европейских стран на национальные государства было лишь переходной стадией. На всех уровнях и на всех этапах буржуазный класс тяготел к тому, чтобы интегрироваться в единое целое по ту сторону национальных границ, стягиваясь в ядро интернациональной буржуазии. К этому его подталкивала сама логика капитала, принцип свободной торговли и поиск все новых и новых рынков. Капитализм транснационален изначально и сущностно. Поэтому в нашем мире глобализация и ослабление границ между государствами не является чем-то уникальным, но лишь окончательно оформляет на планетарном уровне ту пространственную структуру, которая изначально присуща капиталистической системе98.

Буржуазный класс есть глобальный класс, и в наше время этот класс получает пространственно-географическую локализацию в лице «богатого Севера» (иначе — «глобального Запада» или «ядра» мир-системы)99. Центром мировой буржуазии становится Запад в широком смысле, там концентрируются капиталы, высокие технологии; там сосредоточены экономические бенефициары основных макроэкономических процессов, развертывающихся в мировой экономике; там же, логически, концентрируется и глобальная политическая власть. Тот факт, что национальные государства и соответствующие администрации продолжают существовать, никак не влияет на сущность функционирования мир-системы: основные решения в международных отношениях принимают не правительства и государства, а мировая космополитическая капиталистическая элита, состоящая из представителей самых разных народов — от классических американских финансистов и европейских промышленников до нефтяных шейхов, новых русских олигархов или нуворишей Третьего мира. Это и есть «ядро», остов мирового правительства.

На противоположном конце мир-системы, в зоне мировой периферии, в странах Третьего мира, сосредоточен глобальный пролетариат. Это обездоленные слои населения бедных стран, живущие в крайней нищете и бесправии. Мировая периферия представляет собой пространственную локализацию мирового пролетариата, «обездоленных мира сего». На них влияние национальных и региональных политических структур пока еще довольно сильно, и в отличие от мировой буржуазии, включая ее региональных представителей, они еще очень слабо осознают свою классовую природу и, соответственно, необходимость классовой солидарности. Но по мере оформления глобализации в правовую модель мироустройства все бόльшие слои мирового пролетариата оказываются вовлеченными в миграционные процессы. Под давлением материальных факторов они вынуждены перемещаться в новые пространства и смешиваться с пролетарскими слоями других этнических и национальных групп. В ходе этой миграционной интернационализации мировой пролетариат Третьего мира начинает осознавать свою историческую роль революционного класса будущего100. В более развитых странах в состав пролетариата интегрируются представители низших слоев более развитых обществ, привнося с собой в пролетарскую среду более высокий уровень исторической и социальной саморефлексии. Так, в глобальном масштабе в мир-системе постепенно складываются предпосылки для мировой революции, которая станет возможной на следующих, завершающих стадиях глобализации, когда мировая капиталистическая система, дойдя до естественных природных и географических границ своей экспансии, войдет в череду потрясающих ее основание системных экономических, финансовых и политических кризисов и рухнет101.

Еще одной важной составляющей глобальной структуры в неомарксистской теории являются страны полупериферии. К ним относятся некоторые крупные державы, обладающие неизмеримо бόльшим потенциалом, чем общества Третьего мира, но все же по основным критериям уступающие в развитии региону «богатого Севера». Типичными образцами таких стран полупериферии являются страны БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай и Южная Африка). В этих странах сосредоточен огромный экономический, ресурсный, военно-технологический и демографический потенциал. Но при этом страны полупериферии зависят от Запада в отношении технологий, патентов, самой логистики организации общества и экономики на самых разных уровнях — от политического и социального до правового и культурного. Страны полупериферии образуют своего рода «второй мир». В нем буржуазия еще не столь полно интегрировалась в мировой планетарный класс, а пролетарские массы не находятся в таком нищенском положении, как в странах Третьего мира. С точки зрения Валлерстайна, полупериферия — это не альтернатива глобальному капитализму, но временное явление. Под воздействием процессов глобализации странам полупериферии придется, так или иначе, пойти вслед за странами «богатого Севера». А это значит, что буржуазная элита рано или поздно интегрируется в глобальный класс и мировое правительство, а процессы миграции приведут к смешению местного пролетариата с потоком из стран Третьего мира, что приведет к интернационализации пролетариа­та. В результате страны полупериферии развалятся, и их сегменты будут полностью интегрированы в мир-систему на классовой основе: буржуазия вольется в «глобальный Запад», а низшие классы рухнут в столь же космополитическую массу мигрантов, стремительно утрачивая национальные и культурные отличительные черты. После распада полупериферии мир-система станет совершенной и законченной. Но в тот момент, когда произойдет ее окончательный кризис и она рухнет, согласно неомарксистам, в ходе глобальной пролетарской революции к власти в мировом масштабе придет интернациональный пролетариат102.

Такой анализ мир-системы настолько точно описывает и интерпретирует определенные процессы, протекающие в современном мире, что даже в чисто прагматических целях на него все чаще и чаще опираются специалисты в МО или просто привлекают его для анализа тех или иных отдельных явлений. В сфере научных теоретических исследований этот подход, начиная с 60-х гг., прочно завоевал себе достойное место наряду с реализмом и либерализмом и сегодня в учебниках по этой дисциплине описывается как третья парадигма в МО, необходимая для изучения всем специалистам в данной сфере. Хотя, как мы уже говорили, из политических дебатов или деклараций политиков и экспертов, обращенных к широкой публике, апелляции к этому типу анализа почти полностью исключены.

Следует добавить, что с позиции Валлерстайна глобализация есть зло, но необходимое зло. Точно так же для самого Маркса капитализм был злом, с которым надо бороться, но при этом, в сравнении с сословным феодальным обществом, он рассматривался как прогрессивное и передовое явление. Аналогично дело обстоит и в неомарксизме: его сторонники называют себя «антиглобалистами» постольку, поскольку они прекрасно осознают буржуазную сущность этого процесса и занимают свою идеологическую позицию по ту сторону от глобального буржуазного класса, являющегося движущей силой глобализации. Но при этом они считают глобализацию неизбежной и исторически, технологически и материалистически предопределенной, и даже «передовой» и «прогрессивной» — в сравнении с национальными государствами или странами «полупериферии». Мировая пролетарская революция возможна только после победы глобализма, а никак не до нее, убеждены современные неомарксисты. И чтобы подчеркнуть это, они предпочитают называть себя «альтерглобалистами», т. е. «альтернативными глобалистами». Они выступают не столько против глобализации, сколько против мировой буржуазной элиты, а сопровождающая глобализацию интернационализация мирового пролетариата как неизбежный коррелят глобализации как таковой, напротив, является для них положительным процессом. С этим связано и нежелание альтерглобалистов принимать в свои ряды те силы, которые выступают столь же радикально против глобализации и глобализма, но с позиции сохранения национального суверенитета или конфессиональной идентичности. Национальные государства на пространстве всех трех зон мир-системы должны быть упразднены, считают альтерглобалисты. И в этом они повторяют критику Марксом антибуржуазных движений феодальной или клерикальной ориентации: выяснению того, что отличает коммунистов от некоммунистических, но тоже антибуржуазных течений, посвящена бόльшая часть Манифеста Коммунистической партии103. Точно так же современные альтерглобалисты, будучи врагами мировой буржуазии, частично солидарны с ней исторически — перед лицом тех «антиглобалистских» сил, которые считаются неомарксистами «реакционными». Без глобальной победы и завершившейся интернационализации планетарного мирового класса и установления мирового правительства невозможна пролетарская революция, убеждены они. Этим определяется подход сторонников этой парадигмы МО к буржуазной глобализации как к исторически неизбежному и даже необходимому процессу. Пока не произойдет полной интернационализации буржуазного класса в глобальном масштабе, мировой пролетариат не станет в свою очередь интернациональной и глобальной силой, не сможет осознать по-настоящему своего исторического всемирного предназначения. А это невозможно без интенсивной глобальной миграции и расового и культурного смешения обездоленных масс всего мира — с параллельной утратой этнической, культурной, конфессиональной и национальной идентичности всем человечеством. Глобальная космополитическая буржуазия должна столкнуться с глобальным космополитическим пролетариатом — только так можно осуществить настоящую пролетарскую революцию, считают неомарксисты.

В этом легко различить их преемственность троцкистской версии марксизма, к которой неомарксисты подчас открыто апеллируют. Троцкий критиковал сталинский режим как раз за теорию возможности построения социализма в одной стране, выдвинутую Сталиным в 1924 году104. Как и Ленин, Троцкий считал, что победа пролетарской революции в одной стране возможна, но затем должна начаться мировая революция. Если же она не начинается, то социализм вырождается в бюрократию и только препятствует настоящей мировой революции, а не способствует ей. В этом и заключался смысл троцкистской критики сталинской системы. На основании этой же логики строят свои теории и немарксисты в МО, настаивающие на том, что пролетарская революция может быть только радикально интернациональной и глобальной, то есть мировой. Любая попытка построить социализм в одной стране (или в нескольких) поместит классовые противоречия в национальный контекст и замедлит, а не ускорит искомый момент истории. Отсюда вытекает и отношение неомарксистов к «полупериферии». То, что в этих странах интернацио­нализация на классовой основе замедляется и отчасти искусственно блокируется национальной политикой властей, лишь затормаживает эксплицитное оформление имплицитной глобальности мир-системы, а следовательно, это ведет лишь к замедлению исторического процесса и бессодержательной самой по себе задержке.

Довольно подробно это обстоятельство рассматривается в книгах теоретических вождей альтерглобализма А. Негри и М. Хардта105. В своей терминологии они называют мир-систему «Империей», в центре которой стоят США и глобальный буржуазный класс. Им противостоят «множества»106 — разрозненные и распыленные индивидуумы, лишенные социального статуса в мировой элите и каких-либо социальных свойств. Эти множества мыслятся как революционный класс будущего, способный осуществить глобальный саботаж «Империи». Но это может произойти только после того, как «Империя» победит. Таким образом, логика нео­марксистов и альтерглобалистов в МО такова: пусть как можно скорее победит «Империя» и возникнет мир-система во главе с мировым правительством; тогда и наступит момент восстания множеств.

Теперь посмотрим, как неомарксисты в МО строят свою полемику с представителями других классических парадигм.

В противовес реалистской парадигме они утверждают следующее:

• главными акторами международных отношений выступают не национальные государства, но глобальные классы: структура международных отношений организована не правительствами, но логикой капитала, приобретающей в период глобализма пространственный смысл;

• следовательно, понятие суверенитета весьма условно и анархия международных отношений управляется законами капитала: вместо хаоса надо говорить о логике капитала;

• национальные интересы являются лишь частичной зоной в общем процессе исчисления выгод, которые может приобрести капитал и, соответственно, они зависят от его структуры: национальные интересы есть в конечном счете интересы буржуазного класса данного общества;

• не фактические и юридические правители, но финансовые и промышленные круги, то есть буржуазия как класс влияет на принятие основных решений во внешней политике любого государства, а политические правители лишь оформляют и легализуют эту волю: внешней политикой заведует буржуазный класс;

• призывы к безопасности и мобилизация «национальных чувств» являются пропагандистской информационной стратегией буржуазии, призванной отвлечь пролетариат от классовой борьбы, предотвратить рост интернационального самосознания и классовой солидарности с трудящимися других стран;

• помимо национальных противоречий, существует сговор глобальной буржуазии через голову национальных государств, он-то и предопределяет логику развития процессов в международных отношениях;

• главной войной, которая ведется нескончаемо (тайно или явно), является классовая борьба: она имеет интернациональный характер, а межнациональные конфликты и противоречия лишь отвлекают пролетариат от революции и уводят его в сторону от исполнения его исторической миссии;

• природа государств и природа человеческого общества постоянно эволюционирует, что проявляется в обострении противоречий между уровнем развития производительных сил и производственных отношений, и составляет сущность исторического прогресса, в ходе которого классовые противоречия вначале обостряются, достигают глобального масштаба, приводят к кризису, а затем выливаются в мировую пролетарскую революцию, после которой государства отмирают, а человеческое общество движется к коммунизму;

• фактическая сторона процессов в международных отношениях важнее нормативной стороны, если интерпретировать эту фактическую сторону методами классового марксистского анализа: главными фактами будут факты конкретики классовой борьбы;

• последним уровнем объяснения структур международных отношений и событий, совершающихся в этих структурах, является выявление объективных исторических фактов и закономерностей, имеющих классовую идеологическую основу.

Против либералов в МО неомарксисты выдвигают следующие тезисы, частично дополняя, а частично их опровергая:

• международные отношения имеют классовую природу, а демократические режимы полнее соответствуют структуре буржуазно-капиталистической системы и прозрачнее обнажают классовые противоречия;

• логика капитализма стоит над интересами национальных государств, следовательно, создание мирового правительства на демократической (читай: буржуазной) основе, действительно, возможно и даже необходимо и исторически предопределено (как считают и либералы);

• анархия в международных отношениях есть видимость: подчиняясь логике мирового капитала и глобального буржуазного класса, она в определенный момент может быть преодолена и заменена на формальное институционализирование наднациональной инстанции (и в этом неомарксисты согласны с либералами);

• поведение государств на международной арене подчиняется не только логике максимального обеспечения национальных интересов, но и исторической необходимости развития капиталистической мир-системы, что яснее всего проявляется в буржуазных демократиях и не столь ясно в других политических режимах: национальные государства лишь вуалируют эту логику (национальное государство есть, таким образом, капиталистический блеф);

• в международных отношениях развертываются процессы классовой борьбы, потому вся эта зона является зоной противостояния двух надгосударственных, транснациональных сил — мировой буржуазии и мирового пролетариата: они и являются главными акторами МО;

• безопасность государства является буржуазным мифом, прикрывающим свободу правящей буржуазии безнаказанно эксплуатировать пролетариат: главная опасность исходит от капитала, и борьба с ним, включая прямое революционное действие, является исторической миссией обездоленных;

• «демократии друг с другом не воюют» только потому, что господствующая в них буржуазия прекрасно осознает, что наиболее эффективно эксплуатировать пролетариат она может лишь в классовой координации на интернациональном уровне;

• демократический мир скрывает под собой классовую войну, постоянно экспортируемую демократиями в Третий мир, где демократизация политики и либерализация экономики становятся средствами для установления системы буржуазной диктатуры в интересах мирового капитала: война против недемократий есть действие, направляемое логикой капитала, стремящегося к достижению планетарных границ, а международный терроризм — это искусственный жупел для запугивания масс и оправдания капиталистических интервенций и прямых агрессий;

• история человека и общества развивается диалектически и прогрессивно, но не линейно, а циклически: каждый следующий виток развития переводит общество на новый уровень, но при этом классовые противоречия не смягчаются, а обостряются: история имеет конфликтный характер и организуется через череду войн и революций, пока классовая природа этих процессов не будет осознана в глобальном масштабе (только победы социалистической революции и построение мирового коммунизма избавят человечество от государств, войн, страданий, эксплуатации и насилия);

• фактическая сторона процессов в международных отношениях и нормативная сторона составляют два аспекта классовых отношений — выраженных материально и оформленных идеологически (демократия наиболее отчетливо формализует реальную картину материальных отношений в обществе через буржуазную идеологию, которую следует разоблачать и критиковать с пролетарской точки зрения, на основе альтернативной марксистской идеологии, трактующей те же самые материальные и экономические закономерности в совершенно ином политическом ключе (то есть существует не одна дисциплина МО, а две — МО глазами буржуазии, что воплощено в реализме и либерализме, и МО глазами пролетариата, что воплощено в неомарксистских теориях МО);

• последним уровнем объяснения структур международных отношений и событий, совершающихся в этих структурах, является выявление классового смысла и логики развития, и кризисов мирового глобального капитала.

Если сравнить между собой неомарксистские возражения реалистам и либералам, можно заметить следующую закономерность: у неомарксистов больше общего с либералами, чем с реалистами, и именно в либералах, и особенно в неолибералах, неомарксисты видят более правдивое отражение тех глобалистских тенденций, которые ближе всего подходят к описанию мир-системы, хотя и трактуют эту мир-систему со своих классовых позиций: от лица мирового буржуазного класса. Реалисты же, по мнению неомарксистов, отстаивают реальности «вчерашнего дня» и постоянным обращением к национальным государствам лишь затемняют классовую сущность основных процессов в международных отношениях и откладывают осознание их классовой природы.

Несмотря на то что коммунистические теории, и особенно практики, в западном мире существенно «демонизированы», представители неомарксистской парадигмы в МО в научном сообществе остаются престижными и авторитетными.

От позитивистских теорий к постпозитивистским

Видный теоретик МО А. Вендт так классифицирует три преобладающие на сегодняшний день классические теории МО на основании двух пар критериев107:

материализм vs идеализм/индивидуализм vs холизм.

Материализм предполагает, что в основе процессов, развертывающихся в сфере международных отношений, лежат строго фиксируемые и эмпирически достоверные материальные факты, складывающиеся по своей присущей им логике. Дело ученых и аналитиков — лишь коррект­но и точно описать, осмыслить, систематизировать и проинтерпретировать их в своих (субъективных) теориях. Политики же должны строить рациональную стратегию на основе и самих этих материальных закономерностей, непосредственно и с учетом наиболее релевантных теорий их осмысляющих.

Идеализм исходит из предпосылки, что не столько факты, сколько ценности и гносеологические концепты, то есть субъективный фактор, предопределяют сущность процессов, развертывающихся в международных отношениях, а соответственно, изменения сознания акторов или расширение их номенклатуры могут повлиять на материальную сторону развертывающихся событий и процессов. Нормы важнее, чем факты, «идеи имеют значение» — такова максима идеалистов в МО.

В другом социологическом регистре противопоставлений контрастируют друг с другом два иных подхода: индивидуалистический и холистский (см. Л. Дюмон108).

Индивидуализм предполагает, что решения принимаются акторами (какими бы они ни были) на основании своих эгоистических предпочтений, исходя исключительно из обеспечения собственных интересов.

Холизм (от греч. ὃλος — «целое») исходит из того, что целое больше части, и, соответственно, общество в своей совокупности предопределяет решение и выбор отдельных своих элементов — будь то общество в пределах одного отдельно взятого государства, совокупность государств или класс.

На основании двух пар критериев «материализм vs идеализм и «индивидуализм vs холизм» получаем 4 возможные модели.

1. Материализм + индивидуализм. По Вендту, это соответствует реалистской парадигме.

2. Идеализм + индивидуализм = либеральная парадигма.

3. Материализм + холизм = неомарксистская парадигма.

4. Идеализм + холизм =?

Вопросительный знак, поставленный в конце четвертого сочетания терминов, имеет большое теоретическое значение для всей дисциплины МО. Первые три сочетания описывают доминирующие классические парадигмы, к которым относится и марксизм, несмотря на революционный пафос и конфликтологический стиль анализа. Все эти формы познания соответствуют современной научной картине мира и основываются на общей теоретической топике, свойственной Модерну. Здесь все зиждется на представлении о том, что существуют строго разграниченные между собой субъект и объект, и оба они имеют автономное бытие109; в зависимости от типа философии можно начинать в такой паре как с субъекта (в МО — либерализм), так и с объекта (в МО — реализм и марксистский материализм). Поэтому три парадигмы в МО — реализм, либерализм и неомарксизм — принято называть «позитивистскими». Все они оперируют с эмпирически фиксируемыми «позитивными» реалиями, обращением к ним подтверждая свои теории или опровергая и критикуя теории оппонентов.

Но с 60-х гг. в гуманитарных науках в целом (философия, социология, политология и т. д.) стал нарастать интерес к Постмодерну и его особой интеллектуальной топике, которая стремится выйти за рамки научной картины мира, сложившейся в основных чертах на заре Нового времени (Декарт, Ньютон, Спиноза и т. д.). Постмодерн, предельно радикализируя интуиции И. Канта, ставит под вопрос саму пару — субъект/объект, считая бытие (онтологию) и того и другого проблематичным и недоказуемым. Структурализм и обращение к языку и тексту обосновывают это сомнение, предлагая вместо традиционной пары означающее/означаемое обращение к языку и его структурам, где на место денотата (отдельного объективно, эмпирически позитивно существующего объекта внешнего мира, на который указывает языковый знак, нотация) заступает коннотат (смысловое поле, связанное с самим языком и задающее семантическую нагрузку знака, не выходя за пределы самого языка). Это приводит к выводу: объект и субъект не существуют отдельно друг от друга; любой научный, философский, социологический концепт представляет собой комплексный гибрид (Б. Латур).

Постмодернизм, неуклонно расширяющий свои позиции в гуманитарной сфере, в определенный момент достиг и дисциплины МО. На его основании возник целый спектр новых теорий МО, которые совокупно принято называть «постпозитивистскими» и строго отличать от «позитивистских» (реализм, либерализм, неомарксизм). Этим-то постпозитивистским теориям и соответствует зарезервированное А. Вендтом сочетание: идеализм + холизм. Теперь на месте вопросительного знака можно поставить термин «постпозитивизм» — как общее название для целого спектра новых теорий в МО, так или иначе окрашенных постмодернизмом и его специфической методологией.

Идеализм здесь подчеркивает то определяющее значение, которое отводится концептам (теориям, идеям, воззрениям, текстам) по сравнению с «материей» (эмпирическим полем, считающимся вторичным и производным). Холизм же обращает наше внимание на то, что речь идет о целостной системе, предшествующей выделению отдельных атомарных акторов, а то и вовсе способной обходиться без них (например, «ризома»110 Ж. Делеза или «тело без органов» А. Арто).

На философском уровне постпозитивисты апеллируют к теориям «языковых игр» Л. Витгенштейна111, «научным парадигмам» Т. Куна112, «научному полю» П. Бурдье113, «режимам истины» М. Фуко114, «когнитивному интересу» Ю. Хабермаса115 и т. д.

Все постпозитивистские парадигмы исходят из того, что теория есть самостоятельный дискурс, конструирующий реальность, а не просто отражение на субъективном уровне объективного положения дел (в обществе, истории, политике и т. д.).

Для постпозитивистских парадигм характерно рассмотрение всей сферы МО как сконструированной и постоянно конструируемой и переконструируемой реальности, где продуктами такого конструирования становятся одновременно и внешний мир (сами международные отношения как эмпирический факт), и те, кто этим процессом руководит (конструкторы, акторы, аналитики и политики). Важно подчеркнуть, что в таком анализе мы имеем дело не просто с указанием на то, что объективные процессы в международных отношениях кем-то программируются, управляются, провоцируются. Это было бы классическим «идеализмом» в МО, который характерен и для либеральной парадигмы, остающейся вполне «позитивистской». В крайних формах это давало бы «теорию заговора», элементы которой встречаются у ряда левых социологов (например, некоторые неомарксисты или социолог Ч. Р. Миллз116). Постмодернисты идут дальше и показывают, что не только объект в МО конструируется полностью, от начала и до конца, но и субъект также является результатом этой конструирующей деятельности, хотя и располагается он на другом конце познавательного процесса. Создавая «реальность» международных отношений, теоретики МО и практики в лице правящего класса или оппозиционных радикальных интеллектуалов создают вместе с тем и самих себя — учреждая отдельные опорные и искусственные фигуры в лоне более сложного комплексного процесса многомерного и целостного социального движения. Отсюда «холизм» постпозитивистских теорий. И отсюда же вытекает главный метод, общий для всех постмодернистов: деконструкция.

Деконструкция означает выявление фаз и структур процесса, создающего «объективный мир» и того «субъекта», который этот «объективный мир» конституирует (учреждает) самим процессом познания. Задача деконструкции — выявить базовый текст, в рамках которого развертывается дискурс МО как дисциплины. Отождествление поля МО с текстом и применение к нему структуралистских технологий может служить полезной метафорой для понимания всего постпозитивистского подхода в целом.

Постпозитивистские теории в МО: основные признаки и номенклатура

Можно выделить ряд общих черт, присущих всем постпозитивистским теориям без исключения. Опишем их на 4 уровнях:

• эпистемологическом (природа знаний и науки в МО);

• методологическом (критерий истинности гипотез);

• онтологическом (статус эмпирического опыта и автономного бытия исследуемых реальностей);

• нормативном (значение регулирующих идей для воздействия на реальность).

Постпозитивизм:

• эпистемологически ставит под вопрос позитивистское отношение к знанию и познанию, критикует претензии на «объективные» и эмпирически подтвержденные формулировки суждений относительно природной и социальной реальности;

• методологически отбрасывает какой-то один научный метод в качестве наиболее «истинного» и утверждает равнозначность разных методов (П. Фейерабенд — «эпистемологический анархизм»117), выделяет в качестве приоритетных интерпретативные стратегии;

• онтологически отбрасывает рационалистические концепты природы и деятельности человека, подчеркивая социальную конструктивность идентичности акторов и роль этой сконструированной идентичности в конституции интересов и действий;

• нормативно отрицает аксиологически «нейтральную» теоретизацию вплоть до самой ее возможности, разоблачает претензии на «научность как неангажированность» и стремится к разоблачению и ниспровержению властных структур и отношений в любом дискурсе.

Сравнить между собой основные моменты позитивистского и постпозитивистского подходов удобно на примере следующей таблицы118.

Позитивизм	Постпозитивизм
а) вера в то, что естественные науки и гуманитарные науки могут исследовать на основании одного и того же метода, т. е. строиться на рациональном анализе позитивных эмпирических достоверных фактов (ни природа, ни структура рациональности, ни позитивность фактов под вопрос не ставятся);	а) разум и природа имеют радикально различную природу и, более того, предопределяются социальными установками, а не существуют сами по себе; конститутивная гносеология, конструктивистское понимание мира;
б) между фактами и ценностями существует онтологическая разница: факты — объективны, ценности — субъективны;	б) факты и ценности проистекают из общих социологических установок и являются социальными конструктами;
в) в сфере международных отношений существуют причинно-следственные (каузальные) закономерности, которые можно выявить с помощью научных методов;	в) причинно-следственные отношения не являются автономными от того, какими их мыслят, а следовательно, делают люди (то, что не считается причиной в МО, то ей и не является);
г) валидность (достоверную ценность) предлагаемых объяснений закономерностей можно обосновать на основе эмпирических (статистических) наблюдений	г) эмпирические наблюдения в социальной сфере целиком зависят от процедур наблюдения и являются «валидными» только в контексте конкретного «научного поля», а в другом контексте не являются таковыми, т. е. их ценность всегда относительна

Постпозитивистские теории в МО разными авторами систематизируются по-разному. В одних случаях подходы группируются в обобщающие парадигмы, в других — разделяются. Ниже мы предлагаем наиболее устоявшуюся модель классификации этих теорий119.

К постпозитивизму в МО относятся следующие направления:

радикальные

критическая теория МО,

постмодернизм в МО,

феминизм в МО,

нерадикальные

историческая социология,

нормативизм в МО.

Особое место занимает конструктивизм, чьи представители (А. Вендт, Дж. Розенау) настаивают на том, что их парадигма имеет ряд общих черт с позитивизмом (онтология, признание реальности фактов в области международных отношений) и с постпозитивизмом (гносеология, признание определяющей роли концептов, идей и дискурсов в конструировании «реальности» международных отношений).

Критическая теория МО

Критическая теория вытекает из неомарксизма, но отталкивается не от его материалистической версии («базис предопределяет события в надстройке»), но от идеалистической версии в духе идей А. Грамши (надстройка относительно автономна от базиса и способна активно влиять на него). Основателем этого направления в МО является Р. Кокс120.

Представители критической теории МО (Р. Кокс, ранний Р. Эшли, Э. Линклэйтер, М. Хофман и т. д.) отталкиваются от грамшистского определения «гегемонии» как «порядка, основанного на доминации, которая не воспринимается как таковая теми, кто ее на себе испытывает». Иными словами, гегемония — это структура властных отношений, обязательно предполагающая наличие гегелевской диалектической пары Господин–Раб121, но формально отрицающая такую иерархию, а коллективный Раб (подчиненный элемент) не переживает свое положение как «подчинение» и «рабство». Гегемония есть господство, выдающее себя за «отсутствие господства». Поэтому она не может иметь по определению юридического статуса. Она существует только по факту, как социологическая констатация, тогда как юридически и легально, а также психологически она отрицается и игнорируется.

Роберт Кокс122 анализирует то, как властные структуры (мировая или национальная капиталистическая элита) строят дискурс в МО с целью придать видимость «объективности» и «нейтральности» своему «научному» анализу, но на самом деле действуют так исключительно с целью закрепления своих классовых и властных интересов. В этом он следует за классическим марксизмом. Одновременно Р. Кокс указывает на то, что все доминирующие теории в МО являются не чисто теоретическими разработками, ставящими перед собой задачу «получения объективной научной истины», но «теориями, созданными ad hoc для решения конкретных проблем» (problem solving theories). Соответственно, эти теории служат одой цели: установлению и закреплению гегемонии капиталистического класса. Задача критической теории МО состоит в разоблачении тех гносеологических технологий, которые за этим стоят и в этом процессе используются. Основная мысль Кокса следующая: международные отношения таковы, какими они представляются в теориях МО, а теории МО таковы, какими их делают теоретики. Претендуя на то, что они ­изучают эмпирическую реальность, эти теоретики в действительности активно конструируют эту реальность вдоль оси классового господства. Отношения между государствами, главными акторами международных отношений, отдельными единицами и блоками становятся такими, какими их проектируют интеллектуалы, обслуживающие глобальную буржуазию. А следовательно, деконструкция и критическое разоблачение структур этого властного дискурса, выведение гегемонии из имплицитной области в эксплицитную подрывает ее гипнотическую силу и позволяет вскрыть механизм внушения, обмана и манипуляции, к которому прибегают пристрастные и ангажированные теоретики.

В такой теории онтологии (даже в смысле классического позитивистского марксизма, где она локализуется в сфере производительных сил и производственных отношений) почти не отводится места, и по умолчанию предполагается, что «реальность» является такой, как ее описывает доминирующий гегемонистский дискурс.

В качестве альтернативы Кокс предлагает проект «контргегемонии», основанный на разоблачении существующего порядка в международных отношениях, и призывает к восстанию против него. Это восстание в первую очередь должно быть когнитивным. Капитал есть не что иное, как дискурс. И его антитеза, пролетариат, тоже имеет одно оружие — интеллект и слово. То есть пролетариат — это тоже дискурс, только обратный.

Р. Кокс предлагает создание контргегемонистского исторического блока, основанного на тех акторах мировой политики, которые по тем или иным причинам отвергают существующую гегемонию, осознают факт ее наличия и готовы противопоставить ей альтернативные гносеологические, эпистемологические, нормативные и, наконец, онтологические проекты.

Другой представитель критической теории в МО Эндрю Линклэйтер123 предлагает подвергнуть все теории МО деконструкции и утвердить вместо разнообразных версий властного дискурса в МО альтернативную модель «общины диалога» (dialogic community).

Все моменты, на которых строится аксиоматика реалистов и либералов представители критической теории подвергают деконструкции. Процессы этой деконструкции составляют основное содержание их полемических теоретических работ. В классическом марксизме они отбрасывают фатализм, исторический материализм и уверенность в предопределенности развития мировой истории.

Постмодернизм в МО

Постмодернизм в МО (иначе называемый иногда «постструктурализм в МО»124) представлен Р. Эшли125, ориентирующимся на философию Ф. Ницше и М. Хайдеггера, а также Р. Уокером126, Дж. Дер Дерьяном127, развивающими идеи философов-постмодернистов М. Фуко, Ж. Деррида и т. д. Постмодернисты в МО методологически близки к представителям критической теории и иногда их относят к одному и тому же направлению.

Р. Эшли настаивает на том, чтобы в область МО была перенесена базовая идея постмодернистской гносеологии: субъект и объект не существуют отдельно и автономно, это неразрывно связанная между собой тотальность в историческом мире. Соответственно, в МО появляется радикально новый актор — аналогичный Dasein’у Хайдеггера или ризоме Делеза. Это не пара субъект/объект, но то, что находится между ними и предопределяет и того и другого в историко-социальном контексте. Постигая реальность, человек формирует ее и вместе с ней самого себя. Вне этого процесса нет реальности.

Деконструкция реализма приводит постмодернистов к следующему заключению: говоря о том, что «реально» в Realpolitik, теоретики МО эту реальность учреждают, заставляя считаться с ней всех остальных и реализуя тем самым классический сценарий инсталлирования властных отношений. Господин и Раб оказываются изначально включенными в структуру «реальности», которую реалисты призваны якобы «объективно изучать и описывать». Но властные отношения оказались в предмете изучения МО не сами по себе, а будучи спроецированными туда иерархической системой дискурса, где воля к власти совпадает с волей к знанию (М. Фуко).

Другой пример: λ-индивидуум, с которым оперируют реалистские концепции, не просто обнаруживается как фигура, не компетентная в МО, но конституируется как таковая, что ведет напрямую к узурпации его компетенций властными инстанциями и обслуживающими власть интеллектуалами, присваивающими самим себе то, в обладании чем отказывают всем прочим. Таким образом, сам концепт λ-индивидуума является, согласно постмодернистам, формой дискриминации и инструментом сознательного усугубления невежества, пассивности и покорности масс.

Эшли систематически деконструирует классические теории и концепты МО. Так, «международная анархия» опознается им не просто как констатация фактического положения дел в области международных отношений, но как скрытая валоризация порядка и суверенитета, то есть искусственная и искусная легитимация порядка и власти внутри государства128. Такие парные концепты, как анархия/порядок, единство/ различие, идентичность/дифференциал — носят скрыто моральный характер и отражают ценностные установки, заложенные в якобы нейтральной аналитике129.

Феминизм в МО

Еще одной разновидностью постпозитивизма в МО является феминизм (Джэйн Эльштейн130, Синтия Энлоэ131, Анна Тикнер132 и т. д.). Методологически феминизм имеет несколько разновидностей133, что предопределяет и характер феминистских подходов к области МО.

Позиционный феминизм (stand point feminism) считает, что женская ментальность и сама картина мира у женщин качественно отличны от мужской, и «женский космос» следует признать как самостоятельную духовную вселенную, имеющую все основания на то, чтобы настаивать на своих гендерных архетипах применительно к любым областям (в том числе и к МО). Так, Анна Тикнер, типичная представительница «позиционного феминизма», предлагает «феминистскую переформулировку 5 принципов реализма в МО Ганса Моргентау134, исходя из того, что все ключевые термины здесь даны в жестко мужской перспективе: объективность, закон, сила, интерес, отказ от морали, нация и т. д. — это осевые конструкции мужского языка доминации, неравенства, приватизации, захвата и порабощения. Женскими аналогами были бы: соучастие, забота, миролюбие, гибкость, смягчение, гармонизация субъективности, прощение, равноправие. Следовательно, в «женской позиции» МО превращаются в совершенно иную концептуальную реальность.

Базовая для реализма философская установка Т. Гоббса, что «человек человеку — волк», перенесенная на отношения между государствами, подвергается аналогичной феминистской деконструкции следующим образом. Гоббс использует латинскую формулу «homo hominin lupus», но homo (англ. man) — это «мужчина». «Мужчина мужчине — волк», может быть, рассуждают феминистки, но к женщинам это явно не относится. Следовательно, базовая метафора, на которой строятся основные аксиомы политической науки, теории государства, суверенитета, а затем и теория анархии в международных отношениях, пригодна только для половины человечества. И стоит ли позволять превращать всю теоретическую дисциплину в развертывание гендерной «мужской позиции», игнорируя женский взгляд? Если подставить в формулу «человек человеку волк» вместо «мужчины» (homo) «женщину», вся формула развалится и возникнет новая, на основании которой можно построить при желании совершенно иную теорию МО.

А. Тикнер развернуто критикует и неореалистов, например, М. Уолтца за само название и, соответственно, тематизацию его программной книги «Человек (мужчина/man), государство и война»135, а Синтия Энлоэ настаивает, что «меняя теорию, мы меняем не взгляд на мир, но сам мир», и стоит только построить теорию МО от лица женщины, соответствующим образом будет преобразована и сама реальность. В качестве примера она приводит успехи общественных организаций «солдатских матерей», способных оказать существенное давление на политические решения136.

К иным выводам приходят феминистки постмодернистского толка. С их точки зрения, неравенство полов заложено в самой природе (базовая дуальность человека как вида) и, следовательно, освобождение женщин возможно только через отказ от пола как такового, через переход к бесполым существам среднего рода (например, к киборгам — «Манифест киборгов» написан для этой цели феминисткой Донной Харауэй137). Применительно к области МО такой постмодернистский феминизм приводит к выводам, аналогичным неомарксистским и альтерглобалистским в духе А. Негри и М. Хардта (множества должны ускользнуть от всех детерминаций, включая гендер138). Это приводит к концепциям «сетевого общества» и трансгуманистским проектам постчеловеческой футурологии.

Марксистский феминизм дает классовый анализ неравенства полов и апеллирует в духе классического марксизма к социальному равноправию в ходе построения коммунистического общества.

Либеральный феминизм настаивает лишь на том, чтобы дать женщинам полностью равные права с мужчинами, имплицитно признавая универсальность мужской позиции. В таком случае женщина получает равное место в обществе и, соответственно, возможность активно участвовать в МО, но в качестве «мужчины» — воспроизводя собственно мужские архетипы, установки и модели поведения.

Различные типы феминизма атакуют область МО с разных сторон, разоблачая «мэйнстрим» в этой дисциплине как «мэйлстрим» (игра слов: «main stream» в английском, дословно, «основной, главный поток»; «male stream» — «мужской поток»).

Нормативизм в МО

Критическую теорию, постмодернизм и феминизм обычно причисляют к радикальному постпозитивизму. Но существуют и смягченные версии того же направления.

К нерадикальному постпозитивизму в МО, как правило, относят нормативный подход (М. Уолцер139, К. Браун140, М. Фрост141) и историческую социологию (Ф. Холидэй142, С. Хобден143, Дж. Хобсон144, Б. Бузан145, Р. Литтл146 и т. д. — практически все они выходцы из Английской школы, традиционно подчеркивавшей социологические аспекты теории МО).

Нормативистская теория в МО анализирует исключительно ценности, а не факты. В ней акцент ставится на исследовании того, как различные авторы и школы определяют и описывают, чем, на их взгляд, должны быть те или иные системы, институты, связи, структуры в поле международных отношений. Нормативистов интересует не реальность международных отношений, как она есть, а то, какой она должна была бы стать в соответствии с описывающими ее теориями. Нормативисты исследуют теорию как проектирование реальности, отводя эмпирическим фактам и процессам второстепенное значение или вообще не учитывая их.

Нормативисты, в частности М. Уолцер147, применяют к МО принцип «густого описания» (thick description), введенный антропологом К. Гирцем148. Описание общества или политической системы (в нашем случае системы МО) может быть либо «разбавленным» («поверхностным» — thin), либо «густым» (thick). В первом случае в рассмотрение включаются только наиболее выделяющиеся стороны явления, бросающиеся в глаза больше всего и, на первый взгляд, предопределяющие все остальное. На основании связей между такими выдающимися надо всеми остальными феноменами и строятся классические теории позитивистов в МО (а также большинство теорий в других областях знаний). «Густое» описание предполагает более тщательный и многомерный анализ разных сторон явления, включение в рассмотрение тех сторон, которые, на первый взгляд, могут показаться второстепенными и иррелевантными — все то, что касается нюансов культуры, ценностей, быта, психологических установок и привычек, исторических традиций, широкого поля смыслов, присущих каждому конкретному обществу как уникальному явлению. Классические теории сбрасывают эти факторы со счетов, удовлетворяясь «разбавленным» описанием (с высокой степенью редукции) и полагая, что отдельные наиболее значимые инстанции (государство — у реалистов, государство и демократия — у либералов, классы — у марксистов и т. д.) полностью и исчерпывающе дисконтируют все остальные факторы, выступая как обобщающий результирующий вектор. В грубом приближении такого «разбавленного» описания, как правило, бывает достаточно. Но для строгой научности это неприемлемо, настаивают нормативисты, так как в ходе углубленного исследования и «густого» описания часто вскрывают такие факторы и соотношения, которые радикально меняют всю наблюдаемую картину и, в частности, прогнозируют и систематически описывают заложенные в ней сбои, кризисы и синкопы, не улавливаемые позитивистскими методами. «Смысл имеет значение» — это могло бы стать формулой нормативистов в МО.

Историческая социология

Представители «исторической социологии», сложившейся в лоне последнего поколения ученых Английской школы МО, основывают свои концепции на критике двух выделяемых особенностей большинства классических теорий МО: хронофетишизма и темпоцентризма (C. Хобден149).

«Хронофетишизмом» они называют присущее теоретикам МО (ложное) убеждение, что порядок международных отношений, который существует в настоящее время, возник сам по себе, является естественным, единственно возможным, спонтанным и неизменным, «самосозданным» и «вечным». Такая установка затемняет изучение процессов и механизмов властвования, скрывает логику формирования социальной идентичности, игнорирует баланс инклюзий/эксклюзий, что совокупно не «раз и навсегда», но постоянно производит настоящее, как оно есть, через череду изменений.

«Темпоцентризм» же — это иллюзия изоморфизма (однородности) всех существующих и существовавших когда-либо систем международных отношений, рассматриваемых на основании тех моделей, которые являются преобладающими сегодня, что затрудняет понимание сущности международных отношений в их исторической эволюции.

Помещая МО на шкалу истории, сторонники «исторической социологии» приходят к выявлению «интернациональных систем» (Б. Бузан, Р. Литтл150), каждая из которых представляет собой совершенно особую модель взаимодействия различных акторов внутри и вовне базовых политических единиц (units) в том контексте, который условно можно назвать «интернациональными отношениями». Развивая историко-социо­логический подход к интернациональным системам, Б. Бузан задается очень важным вопросом: а возможно ли построение теорий МО в ином идейно-историческом и социологическом контексте, нежели западный?151 Это является очень существенной особенностью исторической социологии в МО, делающей ее важным инструментом для разработки Теории Многополярного Мира (о чем речь пойдет в следующей главе).

Повышенное внимание к прошлому и к характеру исторических трансформаций «интернациональных систем» позволяет не только точнее понять настоящее, но конструировать будущее (так как здесь акцент ставится на осознании возможных перемен), которое верстается уже сейчас. От фиксированных «позитивных» реалий классических теорий МО «историческая социология» ведет к постоянно меняющимся семантически переменным единицам и конфигурациям, требующим всякий раз особого и тщательного рассмотрения. По сравнению с такими утонченными концепциями классические теории МО выглядят грубыми аппроксимациями, основанными на неоправданном и упрощенном редукционизме.

Конструктивизм в МО

Между позитивистскими и постпозитивистскими парадигмами располагается конструктивизм (А. Вендт152, Н. Онуф153, М. Финнмор154, Дж. Рудджи155, П. Катценштайн156, С. Гудзини157 и т. д.). По крайней мере, на этом настаивают сами представители этого направления в МО (в частности, А. Вендт).

Представители этого направления сосредоточивают основное внимание на когнитивной сфере — т. е. области мышления. Так, Марта Финн­мор утверждает158, что мировая политика в первую очередь определяется не объективной структурой отношений материальных сил, но когнитивной структурой, состоящей из идей, верований, ценностей, норм и институций, взаимно принимаемых акторами. МО, согласно ей, есть сумма не баланса сил (могуществ — power), но сигнификаций и социальных ценностей159.

Другой конструктивист, Питер Катценштайн, привлекает внимание к значимости культурных факторов в МО, которые в определенных ситуациях становятся определяющими. Он показывает, что идеальная структура, формирующая разделяемые акторами нормативы, не просто аффектирует их поведение, но способствует конституированию самих этих акторов, конструированию их идентичности и их интересов — эти интересы не объекты, ожидающие обнаружения, но конструкции социальных взаимодействий. Культурные среды не просто влияют на мотивации поведения государств, но аффектируют фундаментальный характер этих государств, их идентичность, считает он160.

Эту же тему развивает один из основателей конструктивистского подхода в МО Николас Онуф, настаивающий на том, что структуры и агенты (акторы) международных отношений влияют друг на друга и постоянно переопределяют и реконституируют друг друга. Он пишет в своей книге, чье название могло бы стать кратко изложенной программой конструктивизма «Мир, который мы сами и создаем», что «не только социальные отношения делают людей тем, что они есть, но и люди делают эти отношения тем, что они есть, через взаимодействие друг с другом и с природой»161.

Другой видный представитель конструктивизма и крупнейший теоретик этого направления, Александр Вендт, выделяет три возможные модели трансляции культурной парадигмы:

в реалистской парадигме государство разделяет культуру по принуждению;

в либеральной — по своим интересам;

конструктивизм предлагает сделать акцент на консенсусной легитимации: государство разделяет культуру, тогда культура становится структурным и структурирующим фактором, конституируя и реконституируя государства через их идентичности и интересы.

Вендт описывает свой подход в рамках предложенной им самим системы категорий: материализм/идеализм — индивидуализм/холизм162, о чем уже говорилось ранее. Сочетание идеализма с холизмом, не нашедшее соответствия в классических позитивистских теориях, развертывается в постпозитивизме (и в частности, в пограничном случае конструктивизма) следующим образом.

Идеализм состоит в том, что международная система МО мыслится как ансамбль, состоящий из идей, разделяемых государствами, а не из баланса сил (powers) или средств производства; социальные структуры предопределены разделяемыми акторами-идеями, а не материальными соотношениями, то есть они суть культуры, как совокупность социально разделяемых знаний.

Холизм же здесь означает, что интересы государства не эндогенны акторам (неважно: государствам, корпорациям, отраслям или индивидуумам), не строго фиксированы, но конституированы и аффектированы всей интернациональной системой. То есть поле международных отношений есть самостоятельная живая и конституирующая среда; интересы и идентичности социальных акторов конструируются идеями, которые они разделяют, то есть культурой, в которой они укоренены, и никогда никому не навязываются раз и навсегда кем-то одним, без взаимодействия с остальными.

Вместо одной идентичности акторов МО — государство, режим, класс — Вендт предлагает выделять четыре уровня идентичности:

а) корпоративная идентичность: государство как организационный актор, связанный с обществом, которым он управляет посредством структуры политической власти (на этом исчерпывается реализм);

б) типовая идентичность: политический режим и экономическая система, а также частично социальные особенности (обратим внимание на относительность этих понятий в системе международных отношений в разных обществах: для одних одни критерии оценок, для других — другие) — на этом сосредоточивают свое внимание либералы и транснационалисты;

в) ролевая идентичность: свойства государств в отношениях с другими государствами (выделение пар гегемон/сателлит, государство, выступающее за статус-кво/государство, не удовлетворенное своим положением в сложившейся международной среде, — концепт «неудовлетворенного могущества»); это стоит в центре внимания неореалистов и представителей Английской школы в МО;

г) коллективная идентичность: идентификация двух и более государств как принадлежащих к единому «эго», как часть целого (это направление разрабатывают неолибералы, неореалисты и представители Английской школы МО).

Последовательно примененный к анализу действительности, такой метод показывает, что все национальное (безопасность, интерес, выживание и т. д.) встроено (embedded) в нормы и ценности, конституирующие эти идентичности. Следовательно, национальные интересы состоят из международно-разделяемых идей и верований; они-то и структурируют международную политическую жизнь и придают ей смысл.

Вендт трактует базовое для МО понятие «анархии» в трех вариантах:

анархия Гоббса (другой как враг),

анархия Локка (другой как конкурент),

анархия Канта (другой как друг).

Первый случай дает нам концептуальную канву реалистского анализа, второй — либерального, третий позволяет осмыслить постгосударственную модель организации человечества, как глобального гражданского общества, по ту сторону любой государственности (неолиберализм, транснационализм, отчасти мир-система неомарксистов с поправкой на классовый антагонизм).

Статус постпозитивистских теорий в МО

Постпозитивистские парадигмы во всем их разнообразии в последние десятилетия стали важнейшей составляющей всей научной дисциплины МО, и их значение постоянно растет.

В отношении этих подходов следует заметить, что методологически они являются слишком сложными для того, чтобы играть заметную роль в тех случаях, когда ту или иную внешнеполитическую концепцию требуется донести до широких масс. Постпозитивисты опираются на философский и социологический метод и в качестве предмета своих исследований имеют не сами международные отношения, но теории МО, МО как дисциплину, как продукт «вторичной обработки». Отсюда их критический потенциал: они представляют собой «науку второго уровня», где рациональному (критическому) осмыслению подвергаются сами основы научной рациональности. Это создает дополнительный «этаж», особое измерение научной рефлексии. Апелляции к таким теориям в широком обиходе, очевидно, неуместны, так как требуют очень высокого уровня компетенции.

Но в научной среде МО, напротив, именно постпозитивистскому подходу уделяется все больше внимания. И частично отдельные стороны этих научных парадигм успешно включаются в те или иные проекты и программы, связанные с МО.

Можно кратко сформулировать состояние дел в этой сфере таким образом: сегодня существует возможность заниматься внешней политикой и практикой в сфере международных отношений на основе классических позитивистских теорий МО, и этого может оказаться довольно. Но на уровне академической науки и для участия в серьезных научных конференциях, дебатах и симпозиумах этого уже недостаточно, и без знакомства с постпозитивистскими тенденциями в МО ни один специалист-международник не будет обладать необходимым минимумом компетенции.

Существующий спектр теорий и парадигм МО не содержит в себе законченной Теории Многополярного Мира

Краткий обзор всего спектра существующих теорий МО был необходим для того, чтобы наглядно проиллюстрировать следующее обстоятельство: на сегодняшний день ни в одной из наличествующих парадигм нет готовой Теории Многополярного Мира, и более того, в существующем контексте места для такой теории не зарезервировано. Долгое время область МО считалась «американской наукой», так как развивалась преимущественно в США. Но в последние десятилетия ее изучение получило более широкое распространение в научных заведениях и институтах всего мира. Однако до сих пор эта дисциплина носит на себе явный отпечаток западоцентричности. Она была разработана в западных странах в эпоху Модерна и сохраняет историческую и географическую связь с тем контекстом, в котором она возникла изначально и где проходило ее становление. Это выражается, в частности, и в главной оси дебатов, вокруг которых складывалась МО как дисциплина (реалисты vs либералы), что отражала специфику основных забот и проблем собственно американской внешней политики (повторяя в чем-то классический для США спор изоляционистов и экспансионистов).

На последнем этапе, и особенно в среде постпозитивистских подходов, явно проявилась тенденция к релятивизации американоцентризма (западоцентризма в целом), отчетливо дали о себе знать импульсы к демократизации теорий и методов, к расширению критериев, к более равномерному распределению акторов МО и более внимательному («густому») анализу их семантических структур и идентичностей. Это шаг в сторону релятивизации западной эпистемологической гегемонии. Но до настоящего времени даже критика западной гегемонии строилась по законам самой гегемонии. Так, типично западные концепты демократии и демократизации, свободы и равенства переносятся на незападные общества и иногда даже противопоставляются Западу, как будто эти концепты представляют собой «нечто универсальное»163. Если противостояние Западу идет под знаменами универсализма западных ценностей, такое противостояние обречено на то, чтобы остаться стерильным.

Поэтому для того, чтобы выйти за границы западоцентричной цивилизации, необходимо встать на дистанцию в отношении всех ее теоретических концептов и методологических стратегий — даже тех, которые содержат критику самого Запада. По-настоящему альтернативная модель МО и, соответственно, структура миропорядка может сложиться только в оппозиции ко всему спектру западных теорий в МО — в первую очередь позитивистских, но отчасти и постпозитивистских.

Отсутствие среди рассмотренных нами теорий МО Теории Многополярного Мира (ТММ) оказывается не досадной случайностью или небрежением, но вполне закономерным фактом: ее в этом контексте, так или иначе закодированном установками западной когнитивной (эпистемологической) гегемонии, просто не может быть.

Тем не менее теоретически она вполне может быть построена. И учет широкой панорамы существующих теорий МО только поможет ее корректно сформулировать.

Если мы всерьез приступим к построению такой теории и изначально займем дистанцию по отношению к когнитивной гегемонии Запада в сфере МО, то есть если мы поставим под вопрос существующий спектр теорий МО в качестве аксиоматической базы, то на втором уровне мы вполне можем заимствовать из этой сферы отдельные составляющие, всякий раз подробно оговаривая, на каких условиях и в каком контексте мы это осуществляем. Ни одна из существующих теорий МО, строго говоря, не релевантна для построения Теории Многополярного Мира. Но многие из них содержат в себе элементы, которые, напротив, вполне можно при определенных условиях в ТММ интегрировать.

Гегемония 
и ее деконструкция

Значение постпозитивизма

Построение Теории Многополярного Мира начинается с глубокого историко-философского анализа самой дисциплины МО.

В этом случае наиболее полезны оказываются постпозитивистские теории, стремящиеся (хотя и чаще всего безуспешно) выйти за пределы «этноцентризма»164, свойственного западноевропейской культуре, науке и политике, и деконструировать волю к власти и доминации Запада (в последний период истории — США) как основное содержание всего теоретического дискурса в этой области165. Представители критической теории и постмодернизма в МО, и не в меньшей степени сторонники историко­социологического подхода и нормативизма, наглядно демонстрируют, что все современные теории МО строятся вокруг гегемонистского дискурса166. Этот гегемонистский дискурс является характерной чертой западноевропейской цивилизации, уходящей корнями к греко-римскому представлению о структуре Эйкумены, в центре которой находится ядро «цивилизации» и «культуры», а по периферии зоны «варварства» и «дикости». Такое представление было свойственно и иным империям — Персидской, Египетской, Вавилонской, Китайской, а также индийской цивилизации, неизменно считавшим себя «центром мира», «Срединным Царством».

На более низком уровне с аналогичным «этноцентрическим» подходом мы сталкиваемся практически у всех архаических племен и коллективов, оперирующих с картой культурной географии, в центре которой находится само племя (люди), а вокруг него — по мере отдаления — внешний мир, постепенно расчеловечивающийся вплоть до зоны «потустороннего» — духов, чудовищ и иных мифических существ.

Генеалогию современного западного универсализма можно проследить вплоть до эпохи Средневековых империй, и еще дальше к Античной греко-римской цивилизации, и наконец, вплоть до архаического этноцентризма простейших человеческих коллективов, архаических племен, орд. Сплошь и рядом даже самые неразвитые примитивные племена именно сами себя считают «людьми», и даже «высшими существами», и отказывают в этом статусе ближайшим соседям даже в том случае, если эти соседи наглядно демонстрируют социальные и технологические навыки, многократно превосходящие культуру данного племени167. Постпозитивисты интерпретируют эту особенность как базовую когнитивную ­установку, которая a posteriori избирательно подыскивает (или фабрикует, в случае их отсутствия) пристрастные аргументы, подтверждающие это мнимое «превосходство» и мнимый «универсализм».

Контргегемония

Выявление западной гегемонии как основы западного дискурса, помещение этого дискурса в конкретный исторический и географический контекст является первым фундаментальным шагом для построения Теории Многополярного Мира. Многополярность станет реаль­ной только в том случае, если сумеет осуществить деконструкцию гегемонии и развенчать претензии Запада на универсализм своих ценностей, систем, методов и философских оснований. Если же опрокинуть гегемонию не удастся, любые «многополярные» модели будут лишь той или иной разновидностью западоцентричных теорий. Те, кто, принадлежа к западной интеллектуальной культуре, стремятся выйти за пределы гегемонии и создать контргегемонистский дискурс (например, Р. Кокс), фатально ­остаются внутри этой гегемонии, т. к. строят свою критику на таких постулатах, как «демократия», «свобода», «равенство», «справедливость», «права человека» и т. д., что, в свою очередь, является набором западоцентричного миропонимания. Этноцентризм заложен в самом их основании. Они намечают верный путь, но сами пройти по нему до конца не способны. Они понимают искусственность и лживость претензий своей цивилизации на универсальность, но не могут найти доступа к альтернативным цивилизацион­ным структурам. Поэтому контргегемонистская теория должна созидаться за пределом западного поля смыслов, в зоне промежуточной — между «ядром» мир­системы (в терминологии И. Валлерстайна) и «периферией» (где по культурным обстоятельствам корректное понимание западной гегемонии настолько маловероятно, что им следует пренебречь). «Второй мир», в свою очередь, именно за счет своей ангажированности в постоянный и интенсивный диалог с Западом, с одной стороны, может осознать природу и структуру гегемонии, а с другой, имеет в своих истоках альтернативные системы культурных ценностей и базовых цивилизационных критериев, на которые можно опереться в отвержении этой гегемонии. Иными словами, контргегемония в интеллектуальном пространстве самого Запада всегда вынуждена оставаться абстрактной, тогда как в зоне «Второго мира» она вполне может стать конкретной.

Деконструкция воли к власти

Первым этапом является фиксация внимания на воле к власти Запада как цивилизации.

Сегодня Запад претендует на универсальность и абсолютность своей ценностной системы, выдает себя за нечто глобальное. На основе той си­стемы он стремится реорганизовать весь мир, распространив на него те процедуры, критерии, нормы и коды, которые были выработаны на самом этом Западе в последние столетия. Как мы видели, отождествление локальной культуры с универсальной культурой, а ограниченного коллектива с целым человечеством (или, по меньшей мере, с избранной ­частью человечества, его элитой, способной выступать от его имени) есть черта, присущая любому социуму — как имперскому, так и архаиче­скому. Поэтому сама претензия западной цивилизации на универсализм не содержит в себе ничего уникального и из ряда вон выходящего. Этноцентризм, деление всего мира на «мы-группу» (как правило, мы — «лучшие, нормативные, образцовые») и «они-группу» (как правило, они — «худшие, враждебные, представляющие угрозу»168) является социальной константой. И при этом явная произвольность и относительность такой установки сплошь и рядом не рефлексируются или недостаточно рефлексируются даже самыми развитыми и комплексными обществами, в других вопросах демонстрирующими гибкость суждений и навыки апперцепции. Воля к власти движет обществами, но старательно избегает прямого взгляда, направленного на нее саму. Она стремится скрыть себя за «очевидностью» или сложной системой аргументаций.

Начинать построение ТММ надо с того, что признать Запад ядром гегемонии и зафиксировать это в ясной и недвусмысленной аксиоматике. Как только мы попытаемся сделать это, мы тут же натолкнемся на интенсивное возражение со стороны самих западных интеллектуалов. Этот упрек, скажут они, целиком правомерен в отношении европейского прошлого. Но в настоящем сама западная культура отказалась от колониальных практик и евроцентристских теорий, приняла нормы демократии и мультикультурализма. Чтобы возразить на это, можно ситуативно встать на точку зрения марксизма и продемонстрировать, что Запад в буржуазную эпоху отождествил свою судьбу с капиталом и стал зоной его географической фиксации. А смысл капитала состоит в доминации над пролетариатом, поэтому под маской «демократии» и «равенства» в условиях капитализма скрываются все та же воля к власти и практики эксплуатации и насилия. Так и поступают представители критической теории, и в этом они совершенно правы. Но чтобы не быть привязанными к марксизму с его дополнительными отягощающими догмами, многие из которых далеко не очевидны и неприемлемы, необходимо расширить теоретическую базу разоблачения гегемонии и перевести ее из социально-экономического в более общий, цивилизационно-культурный контекст.

Евразийская критика евроцентризма и западного универсализма

Обстоятельную критику гегемонистских претензий западной цивилизации начали еще русские славянофилы, а в ХХ веке продолжили представители евразийского направления. Князь Н.С. Трубецкой в программной работе «Европа и человечество»169, положившей основу идейного течения евразийцев, методом философского культурологического и социо­логического анализа блестяще показал искусственность и необоснованность претензий Запада на универсализм. В частности, он указывал на вопиющую неадекватность подобных методов как сведение содержания фундаментального тома «Чистая теория права»170 юриста Ганса Кельзена почти исключительно к истории римского права и европейской юриспруденции, будто иных правовых систем (персидской, китайской, индусской и т. д.) вообще не существовало. Знак равенства между «европейским» и «всеобщим» — несостоятельная претензия. Единственным ее основанием является факт прямого физического силового и технологического превосходства, право силы. Но это право силы ограничено той областью, где дей­ствуют законы материальных сравнений и сопоставлений. Перенесение этих признаков на интеллектуальную и духовную сферу есть разновидность «расизма» и «этноцентризма». Исходя из этих принципов, евразийцы развили теорию множественности историко-культурных типов (начало чему положил Н. Данилевский171), среди которых современный западный тип (романо-германская цивилизация) представляет собой лишь географическую локальность и исторический эпизод. Гегемония и успехи ее навязывания другим является фактом, с которым нельзя не считаться. Но, будучи осознанной как таковая, она перестает быть «очевидностью» или «судьбой» и становится лишь дискурсом, процессом, рукотворным и субъек­тивным явлением, которое можно принять, но можно и отвергнуть, с которым можно согласиться, но который можно и оспорить.

Таким образом, контргегемония, необходимость которой обосновывают сторонники критической теории в МО, может быть с успехом дополнена совершенно другим интеллектуальным арсеналом — со стороны консервативных евразийцев, ориентирующихся в своей оппозиции Западу не на «пролетариат» и «равенство», но на культуру, традицию и духовные ценности.

Исторические метаморфозы гегемонии

Далее важно проследить, какие метаморфозы проходит сама западная гегемония в последние столетия.

Когда мы имеем дело с традиционным Государством или с империей, воля к власти выражена более отчетливо и прозрачно. Так было в период империи Александра Македонского, Римской империи, Средневековой Священной Римской Империи германских наций и т. д. Но в основании более позднего имперского универсализма вначале лежала грече­ская философия и культура, затем римское право, позднее христианская Церковь. На этих этапах воля к власти Запада проявлялась в форме сословного иерархического общества и в имперской стратегии в отношении соседних народов, которые либо включались в западную эйкумену, либо, если это не удавалось, становились врагами, от которых надо было защищаться. Властные отношения и структуры доминации были прозрачны и во внутренней политике, и в области международных отношений. Особенности такой «интернацио­нальной системы» подробно прослеживают Б. Бузан и Р. Литтл, определяя ее как «античную» или «классическую»172. Здесь гегемония неприкрыта и откровенна, а следовательно, и не является в полном смысле «гегемонией», как ее понимал Грамши, поскольку доминация здесь осуществляется эксплицитно, и теми, на кого она направлена, так и осознается. Явную власть можно либо терпеть, либо, при возможности и желании, свергнуть. С гегемонией (в грамшистском понимании) все обстоит несколько сложнее.

Гегемония как таковая складывается в Новое время, когда меняется вся «интернациональная система» — от «классической» к «глобальной» (Б. Бузан, Р. Литтл). Запад вступает в Новое время и отныне радикально меняет обоснование своего универсализма и оформление своей воли к власти. Отныне оно проходит под знаком «Просвещения», «прогресса» «науки», «секулярности» и «разума», а также борьбы с «предрассудками» прошлого во имя «лучшего будущего» и «человеческой свободы». В этот период образуются национальные Государства и складываются первые буржуазно-демократические режимы. И хотя этот период истории знает чудовищные практики работорговли и колонизации, а также кровопролитные войны между самими европейскими «просвещенными» державами, принято считать, что человечество (= Запад) вступило в новую эру и стремительно движется к «прогрессу», «свободе» и «равенству». Открытая имперская воля к власти и концепт «христианской эйкумены» трансформируются в новые универсальные идеалы, суммируемые в одном понятии «прогресс». Теперь «прогресс» берется в каче­стве всеобщей ценности, и во имя его развертываются новые формы доминации. Это прекрасно показывают постмодернисты в МО, интерпретируя технический взлет западной цивилизации в Новое время как новое издание воли к власти, меняющей, однако, свою структуру. ­Теперь иерархические отношения выстраиваются не между «христианами» и «варварами», а между «прогрессивными» и «отсталыми» обществами и народами, между «современным обществом» и «традиционным обществом». Уровень технического развития становится критерием распределения иерархических ролей: развитые страны становятся «господами», неразвитые — «рабами».

На первом этапе Нового времени эта новая структура неравенства выражается грубым образом в практике колонизации. Позднее она сохраняется в более завуалированных формах. В любом случае «глобальная система» МО, отражающая базовые установки Нового времени, есть чисто гегемонистский порядок, где Запад является гегемоном, претендующим на полный контроль как в стратегической, так и в когнитивной сферах. Это одновременно и диктатура западной техники и западной ментальности. Соответственно, социальные признаки западного общества эпохи Модерна и его ценности рассматриваются в качестве обще­обязательных для всех остальных народов и культур. А то, что отличается от этой системы, воспринимается с подозрением, как нечто «недоразвитое», «недозападное». По сути, это перенос теории «недочеловека» с биологического (как у германских расистов, также, кстати, являющихся субпродуктом европейского Модерна, как показывает Х. Арендт173) на культурный уровень.

Отвержение неолиберализма и глобализма

В сфере теорий МО яркими выразителями концептуальной гегемонии являются представители реализма и либерализма, которые строят свои концепции, исходя из подразумеваемого универсализма Запада и его ценностей (а также интересов), и соответственно, закрепляют и активно поддерживают гегемонистский порядок.

На другом уровне однополярная модель и многосторонний подход, и даже глобалистская бесполярность представляют собой также разновидности оформления гегемонии — как прямые и откровенные («однополярность» и несколько более «soft-версия» — «многосторонность»), так и имплицитные и завуалированные (т. к. глобализация и транснационализм неолибералов и конструктивистские проекты также представляют собой формы экспансии западных кодов на всю планету).

Соответственно, построение Теории Многополярного Мира должно проходить через отвержение самих основ западной гегемонии и, соответственно, построенных на ней теорий МО.

Критика марксизма (евроцентризм)

Сложнее обстоит дело с марксистской теорией МО. С одной стороны, она жестко критикует саму гегемонию, интерпретируя ее как форму доминации, свойственную капитализму. В этом она наиболее релевантна и продуктивна. Но с другой стороны, она исходит из тех же универсалистских и европоцентристских идей Нового времени как «прогресс», «развитие», «демократия», «равенство» и т. д., что вписывает ее в общий контекст именно западного дискурса. Даже если марксисты и солидарны с освободительной борьбой народов Третьего мира и незападных стран в целом против западного господства, они предвидят для этих стран универсальный сценарий развития, повторяющий путь западных обществ и не допускают мысли о самой возможности какой-то иной логики истории. Марксисты поддерживают незападные народы в их антиколониальной борьбе, чтобы они поскорее смогли пройти самостоятельно все этапы западного пути развития и построить общество, в сущности, такое же, какое уже построено в обществах Запада174. Все общества должны пройти фазу капитализма, составляющие их классы должны стать полностью интернационализированными, и только тогда будут созданы условия для мировой революции. Эти аспекты марксизма в МО противоречат Теории Многополярного Мира, т. к.:

– основываются на том же западном универсализме;

– признают однонаправленный вектор истории всех обществ;

– косвенно оправдывают капитализм и буржуазный строй, считая его необходимой фазой социального развития, без прохождения которой невозможно ни осуществить революцию, ни построить коммунизм.

Марксизм в такой ситуации есть обратная сторона западной гегемонии, которая, критикуя ее наиболее одиозные и лживые аспекты и обнажая ее классовую сущность, при этом не ставит под сомнение ­историческую оправданность и даже фатальность такого порядка вещей. Марксисты и сторонники мир-системы рассуждают: западная гегемония отвратительна, но она неизбежна, и бороться с ней напрямую бессмысленно, поскольку это только отложит ее неминуемую победу на глобальном уровне и, соответственно, отдалит момент мировой революции. Это значит, марксистское направление в МО следует рассматривать не как антитезу гегемонии, а как ее парадоксальный и не лишенный определенной методологической и концептуальной ценности инвариант.

Критика универсализма в постпозитивистских теориях МО

Ближе всего к Теории Многополярного Мира стоят как раз постпозитивистские теории, критикующие Модерн как таковой и подчас возвышающиеся до антизападных обобщений и прямой фронтальной атаки на гегемонию и волю к власти, составляющую ее осевой вектор.

Среди этих теорий наибольший интерес представляют те, которые в ходе деконструкции западной гегемонии четко помещают Запад в пространственно-географические границы и, соответственно, прослеживают эволюцию западной доминации по временной шкале и на географической карте мира175. Параллельно этому осуществляется эпистемологический анализ интеллектуальных концептов и схем, которые на каждом историче­ском этапе оформляли западную волю к власти и обосновывали его гегемонию. Такого рода работы показывают, что Запад есть цивилизация среди всех других цивилизаций, и в этом качестве ее претензии на универсализм сводятся до уровня конкретных исторических и географических границ. В этом смысле «современное общество» и совокупность связанных с ним аксиоматических тезисов (секулярность, антропоцентризм, главенство техники, прагматизм, гедонизм, индивидуализм, материализм, консьюмеризм, транспарентность, толерантность, демократия, либерализм, парламентаризм, свобода слова и т. д.) предстают чем-то локальным и преходящим — не более чем моментом мировой истории, имеющим строгие рамки. Такой анализ подрывает главное условие западной гегемонии — ее сокрытие под покровом универсалистских претензий, выдаваемых за нечто «само собой разумеющееся и очевидное». В этом огромный вклад ­постпозитивистов в разработку Теории Многополярного Мира.

Но здесь стоит поставить (быть может, риторический) вопрос: а почему в самой постпозитивистской среде не сложилась законченная теория многополярности, ведь релятивизация Запада и деконструкция его гегемонии были налицо и, казалось бы, сами собой подталкивали к тому, чтобы обратиться к иным цивилизациям и иным полюсам, а уже на основе глубинного анализа этих цивилизационных альтернатив и предложить полицентричную картину мира? Но постпозитивисты, как правило, лишь доводят до своих логических пределов именно западоцентричный дискурс, предлагая сделать не шаг в сторону от Запада и Модерна, но шаг вперед, в постисторию, в мир, который должен последовать за исчерпавшим себя Модерном, но сохраняющий с ним преемственность, логическую, историческую и моральную связь. Вместо того чтобы подвергнуть деконструкции принципы «свободы», «демократии», «равенства» и т. д., постмодернисты настаивают лишь на еще «большей свободе», «настоящей демократии» и «полном равенстве» и критикуют Модерн за то, что он этого предоставить не может. Отсюда и споры между рядом современных философов176 и социологов относительно того, можно ли считать Постмодерн по-настоящему новой и альтернативной парадигмой в сравнении c Модерном, или мы имеем дело лишь с высоким Модерном, ультрамодерном, «новым Модерном», т. е. с доведением до логического конца предпосылок и нормативов, обозначенных, но не реализованных до конца именно Новым временем.

Как бы то ни было, постпозитивисты при всех их несравненных достоинствах и полезности их работ для построения Теории Многополярного Мира остаются глубоко западными людьми (кем бы они ни были по происхождению) и продолжают мыслить и действовать в рамках, поставленных западной цивилизацией, частью которой они являются даже в том случае, если отчаянно критикуют ее и ее основания (надо заметить, что приглашение к рациональной критике заложено как ценность в самой модели Нового времени).

Постмодернисты расчищают путь для построения Теории Многополярного Мира, т. к. благодаря их работам гегемония Запада становится очевидным, прозрачным и всесторонне описанным явлением, и претензии на универсальность западных ценностей объясняются через обращение именно к этой гегемонии и являются ее практическим следствием. А это значит, что она разоблачается и перестает быть столь эффективной, как в том случае, когда ее наличие не осознается и не замечается. Западные ценности и установки являются локальными и исторически ограниченными, а не глобальными и неизменными, и, соответственно, мировой порядок, построенный на их основании, есть выражение гегемонистской доминации и продукт экспансии одного центра в ментальной и идеальной средах, а не судьба, не прогресс, не объективный закон развития и не предзаданная фатальность. Утвердив и обосновав это, мы оказываемся в отношении гегемонии лицом к лицу. Она более не проникает в нас исподволь, пропитывая нас и захватывая контроль над нашей волей и нашим сознанием; она объективируется как внешняя и чуждая сила, отдельная от нас и пытающаяся навязать нам через суггестию и принуждение свою абсолютную власть. Хоть раз посмотрев гегемонии глаза в глаза, мы никогда уже не будем прежними.

Цивилизация как актор (большое пространство и политейя)

Теории С. Хантингтона: введение концепта «цивилизация»

Несмотря на огромное значение постпозитивистских теорий в МО, к ТММ вплотную подошли не они, а представитель консервативного направления в американской политике, убежденный сторонник реализма политический философ С. Хантингтон. Он в своей программной статье и позднее в полемической книге «Столкновение цивилизаций»177 развернул концептуальную картину баланса сил в современном мире, которая в целом может быть взята за набросок ТММ в первом приближении.

Хантингтон в своей программной работе, сделавшей его всемирно известным и вызвавшей шквал реакций, рассматривает новые условия миропорядка, сложившиеся после распада двухполярного мира. Он полемизирует со своим учеником, другим известным политическим аналитиком Ф. Фукуямой, который, интерпретируя конец двухполюсного мира, пришел к выводу о «конце истории»178, т. е. о фактически наступившем триумфе либерально-демократической модели в планетарном масштабе и о совершившейся глобализации. В духе неолиберальной парадигмы МО Фукуяма посчитал, что демократия стала универсальной нормой во всем мире, и, следовательно:

• отныне угрозы военных конфликтов сведены к минимуму (если не исключены вовсе — «демократии друг с другом не воюют»);
• единственной нормой становится мирная торговая конкуренция;
• гражданское общество утвердилось вместо национальных Государств и
• приходит время провозглашения мирового правительства.
  

  На это С. Хантингтон возражает с пессимистических позиций. Согласно ему:

• конец двухполярного мира не ведет автоматически к установлению глобального и однородного либерально-демократического миропорядка, а следовательно,
• история не закончена, и
• говорить о конце конфликтов и войн преждевременно.
  

  Мир перестал быть двухполярным, но не стал ни глобальным, ни однополярным. В нем наметились совершенно новая конфигурация, новые коллизии, новые столкновения, напряжения и конфликты. Здесь Хантингтон подходит к самому главному моменту и выдвигает совершенно фундаментальную и до сих пор по достоинству не оцененную гипотезу относительно того, кто будет актором, главным действующим лицом этого будущего мира. В качестве такого актора он называет цивилизации.

  Именно этот концептуальный шаг и следует считать началом возникновения совершенно новой теории — Теории Многополярного Мира. Хантингтон совершает главное: он выделяет нового актора, цивилизацию, и одновременно говорит о множественности акторов, употребляя в названии своей статьи это слово во множественном числе: столкновение «цивилизаций».

  Если мы согласимся с Хантингтоном в этом принципиальном моменте, мы окажемся в концептуальном поле, которое выходит за рамки классиче­ских теорий МО, и даже постпозитивистских парадигм. Стоит только признать множественность цивилизаций и отождествить их с главными акторами (units) в новой системе международных отношений, как мы получаем в первом приближении готовую карту многополярного мира. Теперь у нас есть и идентификация того, что является полюсом такого многополярного устройства: этим полюсом является цивилизация. Следовательно, сразу же можно ответить на принципиальный вопрос о том, сколько полюсов должно иметь многополярное устройство. Ответ: столько же, сколько существует цивилизаций.

  Итак, благодаря С. Хантингтону мы получаем в первом приближении frame новой теории. В этой теории постулируется модель, в которой существует несколько центров принятия глобальных решений в поле международных отношений, и этими центрами являются соответствующие цивилизации.

  Хантингтон исторически принадлежит к школе реалистов в МО. Поэтому он тут же переходит от выявления цивилизаций как акторов нового миропорядка к анализу вероятности конфликта (столкновения) между ними. Точно так же устроена базовая модель реалистов при оценке национальных интересов: в первую очередь, при анализе международных отношений они рассматривают вероятность конфликтов, зону пресечения интересов и способность к обеспечению обороны и безопасно­сти. Но фундаментальное различие состоит в том, что классические реалисты прикладывают эти критерии к национальному Государству, считающемуся главным и единственным актором в международных отношениях, как к строго и легально конституированной реальности, признанной на международном уровне, а Хантингтон применяет тот же подход к цивилизации — понятию гораздо более расплывчатому, нечеткому и не проработанному концептуально. И тем не менее именно интуиция Хантингтона и тот качественный сдвиг в определении актора нового миропорядка от национального Государства к цивилизации представляет собой самый важный момент его тео­рии. Это открывает совершенно новые пути к пониманию структуры международных отношений и закладывает основы ТММ.

  Понятие «цивилизация» в МО

  Здесь важно ясно понять, что такое цивилизация и какой смысл заключен в этом принципиальном для ТММ понятии.

  Цивилизация не является концептом, фигурирующим ни в одной из теорий МО — ни в позитивистских, ни в постпозитивистских. Это не Государство, не политический режим, не класс, не сеть, не сообщество, не группа индивидуумов и не отдельные индивидуумы. Цивилизация — коллективная общность, объединенная причастностью к одинаковой духовной, исторической, культурной, ментальной и символической традиции (чаще всего религиозной в своих корнях, хотя не обязательно осо­знаваемой в терминах конкретной религии), члены которой осознают близость друг к другу, независимо от национальной, классовой, политической и идеологической принадлежности179.

  После классической работы О. Шпенглера180 некоторые авторы разделяют, вслед за ним, «цивилизацию» и «культуру», где под «культурой» понимается духовно-интеллектуальная общность, а под «цивилизацией» — фиксация рационально-технологических установок и структур. По Шпенглеру, цивилизация есть «остывшая» культура, культура, утратившая внутренние силы и волю к развитию и расцвету и опустившаяся до отчужденных механических форм. Однако это разделение не стало общепринятым, и в большинстве работ (например, у А. Тойнби181) понятия «цивилизация» и «культура» оказываются практически синонимами. Для нас важно, что С. Хантингтон понимает под «цивилизацией» практически то же, что и под «культурой», и поэтому не случайно при описании и перечислении цивилизаций он преимущественно обращается к религиям или религиозным системам.

  В теоретическом поле МО этот концепт встречается впервые и только сейчас позиционируется как возможный актор глобальной политики. По классификации Бузана /Литтла182:

• в классической или античной системе интернациональных отношений (традиционное общество, Премодерн) фигурируют традиционные Государства и империи;
• в глобальной системе (международные отношения в эпоху Нового времени) — национальные Государства буржуазного типа;
• в последней постмодернистской системе — наряду с Государствами транснациональные сетевые сообщества, асимметричные группы и иные «множества».
  

  Ни в одной из них нет цивилизаций как акторов. «Цивилизация» как понятие фигурирует и в исторической науке, и в социологии, и в культурологии. Но в МО этот концепт вводится впервые.

  Логика Хантингтона, выдвинувшего гипотезу цивилизации в МО, довольно прозрачна. Конец двухполюсного мира и противостояния друг другу двух идеологических лагерей, капиталистического и социалистического, завершается победой капитализма и ликвидацией СССР. Отныне у капиталистического Запада больше нет «формального» противника, способного на рациональном и интеллигибельном уровне обосновать свою позицию, предложить симметричный альтернативный сценарий мировой системы и доказать на практике свою конкурентоспособность. Из этого Ф. Фукуяма делает поспешный вывод о том, что Запад стал отныне глобальным явлением, и все страны мира и все общества превратились в единое однородное поле, в целом воспроизводящее с небольшими отклонениями парламентскую демократию, рыночную экономику и идеологию прав человека. По­этому, считает Фукуяма, время национальных Государств прошло, и мир стоит на пороге полной и окончательной интеграции. Человечество на глазах превращается в глобальное гражданское общество, политика уступает место экономике, война полностью сменяется торговлей, либеральная идеология становится универсально признанной безальтернативной нормой, все народы и культуры смешиваются в едином космополитическом плавильном котле183.

  Фукуяма в данном случае следовал правилам «разбавленного» (thin) анализа. Он совершенно справедливо выделяет главные и самые яркие черты происходящих событий. Действительно, конец социализма устраняет с исторической арены самого серьезного и внушительного идеологического противника либеральной демократии, делая ее «универсальной». Никакая другая идеология на этот момент не имеет достаточного распространения, привлекательности и кредита доверия, чтобы всерьез конкурировать с либерализмом. Практически все страны мира принимают de facto и de jure нормативы западной цивилизации. Обществ, игнорирующих нормативы демократии, рыночную экономику и свободу прессы, осталось совсем немного, и те находятся в состоянии перехода к западной ­модели. Это является достаточным основанием для того, чтобы провозгласить «конец истории», который если не наступил, то наступит вот-вот. К подобному же выводу пришли неореалисты, открыто оправдывающие гегемонию США (Р. Джилпин, Ч. Краутхамер), и неолибералы (восторженно встретившие победу демократии в странах Восточного блока), и некоторые постмодернисты (увидевшие в глобализации новые горизонты индивидуальной свободы).

  Хантингтон противопоставляет этому «густой» (thick) анализ, который уделяет больше внимания деталям, качественным сторонам анализируемых процессов и стремится лучше понять глубинное измерение изучаемых трансформаций постбиполярного мира. Он приходит к выводу, что модернизация и демократизация, а также нормативы рыночного либерализма по-настоящему затронули только западные общества, а все остальные страны приняли эти правила игры под давлением необходимости, не включили их в глубину своих культур, прагматически заимст­вовав лишь отдельные избирательные моменты западной цивилизации — прикладные и технологические. Так, Хантингтон говорит о распространенном в незападных странах явлении «модернизации без вестернизации», когда представители незападных обществ заимствуют определенные западные технологии, но стремятся адаптировать их к местным условиям и сплошь и рядом направить их против того же Запада. Демократизация и модернизация незападных обществ, таким образом, в свете «густого» анализа становятся двусмысленными и относительными и, соответственно, отнюдь не гарантируют тех результатов, которых следовало бы ожидать без учета внутренней подоплеки этих процессов. Чем больше Запад расширяет свои границы, включая в них «всех остальных» (the Rest, незападные общества), тем больше усугубляет­ся эта двусмысленность и возрастает зазор между Западом и незападными регионами, получающими новые технологии и усиливающими свой потенциал, при этом сохраняя связи с традиционными структурами обществ. Вот это обстоятельство и приводит к понятию «цивилизация» как научному концепту МО.

  Цивилизации в структуре МО XXI века — это обширные пространст­венные зоны, которые под влиянием модернизации и с опорой на западные технологии усиливают свой силовой и интеллектуальный потенциал, но вместо того, чтобы полностью принять вместе с этим западную систему ценностей, сохраняют органические и крепкие связи со своими традиционными культурами, религиями и социальными комплексами, подчас резко конфликтующими с западными или даже противоположными им. Распад социа­листического лагеря лишь катализирует эти процессы и обнажает такое положение вещей. Вместо симметричной оппозиции Восток — Запад появляется поле напряжений между несколькими цивилизациями. Эти цивилизации, сегодня чаще всего разделенные национальными границами, в ходе глобализации и интеграции будут все теснее осознавать свою общность и действовать в системе международных отношений, руководствуясь общими ценностями и интересами, вытекающими из этих ценностей. В результате развития этих процессов и в случае успешной «модернизации без вестернизации» мы получаем принципиально новую картину баланса сил в мировом масштабе. Это и есть многополярный мир.

  Расширенный спектр понятия «цивилизация» в ТММ: определения

  Концепт «цивилизации» играет ключевую роль для Теории Многополярного Мира184 (ТММ). Поэтому чрезвычайно важно рассмотреть его на разных уровнях и дать ему различные толкования. В этом вопросе преждевременно настаивать на «строгой ортодоксии» или на каком-то однозначном определении, т. к. мы заведомо имеем дело с принципиально новым теоретическим контекстом, соответствующим той идейной среде, где только и может выстроиться полноценная теория многополярности.

  Чтобы стать впоследствии юридической реальностью, «цивилизация» должна быть сопряжена с тем, что К. Шмитт называет «большим пространством»185 и что в ТММ рассматривается как переходный теоретический модуль «преконцепта», располагающийся между этим окончательным оформлением «де-юре» и существующей «де-факто» цивилизацией186. Поэтому можно рассмотреть данную ситуацию схематично:

  

  

  

  

  

  Чтобы перейти от первого уровня ко второму, необходимо уточнить, что понимается под «цивилизацией».

  Здесь возможно несколько подходов. Перечислим основные.

  Цивилизация как субстанция 
  (онтологическая концепция цивилизации)

  Рассмотрение цивилизации как автономной субстанции предполагает приписывание ей онтологического первенства. В этом случае «цивилизация» соответствует аристотелевской категории «подлежащего» и отвечает на вопрос το τι εν ειναι.

  Такое представление помещает цивилизацию в центр концептуального поля, расширяемого за счет номенклатуры предикатов. Если цивилизация соответствует субстанции, то набор предикатов описывает ее в каждом конкретном случае, предопределяя, соответственно, ее качественное содержание.

  Одна цивилизация как субстанция описывается одним набором предикатов, другая — иным и т. д.

  Между цивилизациями как субстанциями могут быть прослежены взаимодействия, взаимовлияния. Субстанции как «вещи» (res) могут быть рассмотрены статически и кинетически, а также динамически (с точки зрения особого силового потенциала).

  Продолжая аристотелевскую модель, можно говорить об энтелехиях цивилизаций и о перспективе их тяготения к «естественным местам».

  Цивилизация как процесс 
  (динамическая концепция цивилизации)

  Такой подход предполагает рассмотрение цивилизации в рамках того, что Ф. Бродель назвал «grande durée»187, т. е. «циклами большой длительности». Впервые (1939) теорию цивилизации как процесса предложил Норберт Элиас188. В этом случае цивилизация представляет собой постоянное изменение всех составляющих, которое становится заметным только тогда, когда цивилизация достигает своей кульминационной точки — входит в период революций, потрясений или войн. Но изменения внутри цивилизационного устройства происходят всегда, хотя и остаются чаще всего незаметными для глаза исследователя.

  Таким образом, цивилизация есть состояние, в котором на микроуровне происходят постоянные флуктуации, накапливаются изменения, трансформируются отношения между отдельными элементами.

  Такой подход сводим к методу «школы анналов» и качественно отличается от субстанциального подхода, основанного на презумпции постоян­ной идентичности. Динамический подход предполагает, напротив, что цивилизационная идентичность постоянно меняется, а следовательно, каждый исторический момент должен быть рассмотрен тщательно и его семантическое поле необходимо детально изучить.

  Цивилизация как система 
  (системическая концепция цивилизации)

  Системический подход в целом близок к динамическому, но ставит в центр внимания изменение обобщающей доминанты, которая представляет собой выражение совокупного баланса микро- и мезопроцессов. Цивилизация может быть рассмотрена в таком случае как социокультурная система (П. Сорокин189) или историко-культурный тип (Н. Данилевский190).

  Системный подход к цивилизации характерен также для О. Шпенглера (обосновывающего дуализм цивилизация /культура), А. Тойнби191 (предложившего расширенную номенклатуру цивилизаций) или Л. Гумилева192 (сочетавшего рассмотрение цивилизаций с этнологической перспективой и оригинальной теорией пассионарности).

  Цивилизация как структура (структурно-функциональная /морфологическая концепция цивилизации)

  В отличие от системического подхода, структурный подход рассматривает цивилизацию как константное явление, изменения внутри которого не влекут за собой существенного морфологического изменения. Форма цивилизации остается на разных этапах ее существования постоянной и выражается в неизменности ее основополагающих структур.

  Другое дело, что сами эти структуры и их «материальное» воплощение могут изменяться, а их выражения приобретать различный характер, проявляясь через те или иные идеологические, религиозные или культурные комплексы. Но при этом функциональное значение и соотношение друг с другом основных несущих элементов во всех случаях сохраняет­ся неизменным.

  В отличие от субстанциального подхода, структурный подход ставит акцент не на онтологической, но на эпистемологической и гносеологической непрерывности.

  Цивилизация как пайдеума (образовательная концепция цивилизации)

  Уточнением эпистемологического подхода к цивилизации может служить теория «пайдеумы», развитая представителями исторической школы «культурных кругов», в частности Л. Фробениусом193. Фробениус рассматривает трансляцию культур от одного общества к другому как передачу особого образовательного кода, называемого «пайдеумой». Структура этого кода предопределяет основные цивилизационные практики — как в области экономики и политики, так и в сфере духовной культуры, обрядов, ритуалов, символов и т. д.

  Цивилизация, таким образом, есть то, чему можно научить и чему следует учиться.

  Совмещение понятия цивилизации как пайдеумы с моделью «культурных кругов» позволяет проследить маршруты распространения древних цивилизаций и продолжение этого процесса в современном мире.

  Вопросы образования в такой модели становятся в центре внимания.

  Цивилизация как набор ценностей (аксиологическая концепция цивилизаций)

  Цивилизация может быть сведена к той совокупности ценностей, которые приобретают в том или ином обществе статус нормативных. Такой аксиологический подход заложен в социологии М. Вебера194 и хорошо известен. Не вдаваясь в детальный анализ цивилизационных структур и не претендуя на понимание логики системного развития, аксиологический подход позволяет оперативно описать цивилизацию на основании ее наиболее явных признаков (ценностей), построить их систематические иерархии и подвергнуть компаративистскому анализу.

  Такой подход удобен для экспресс-анализа и для оперативного составления «паспорта цивилизации» в духе того, что антропологи (К. Гирц195) называют «жидким описанием» («thin description»).

  Цивилизация как организованное бессознательное (психоаналитическая концепция цивилизации)

  Психоаналитическая трактовка цивилизации может быть построе­на уже на основании поздних работ самого З. Фрейда (в частности, «Тотем и табу»196), где он предлагает применить психоаналитический метод к анализу культурных фактов. В частности, по этой реконструкции «Эдипов комплекс» является социообразующим элементом для всех человеческих обществ. Хотя сам этот тезис был позднее оспорен представителями социальной антропологии (доказавшими, что в некоторых культурах сами предпосылки для «Эдипова комплекса» отсутствуют — в частности в матриархальных культурах аборигенов Тробриандских островов197), идея применить психоанализ к интерпретации культур доказала свою состоятельность.

  Еще более продуктивным для понимания цивилизации является метод К.Г. Юнга, развивавшего идею о «коллективном бессо­знательном»198. Сам Юнг по-разному понимал на разных этапах своего творчества «коллективное бессознательное», но различия в его структуре у представителей разных обществ — это эмпирический факт. На этом основании можно построить психоаналитическую карту цивилизаций.

  Особым направлением может служить теория Ж. Дюрана, предложившего свою версию «социологии глубин»199, позволяющую интерпретировать культурные и цивилизационные коды как результаты работы разных режимов воображения.

  Цивилизация как (религиозная) культура

  Культурологическая интерпретация цивилизации является одной из наиболее очевидных — тем более, что в некоторых европейских языках цивилизация и культура воспринимаются как синонимические термины. Особенность такого подхода состоит не просто в подчеркивании культурного фактора при определении цивилизации и ее качественного содержания, но в повышенном внимании к религиозным основам каждой конкретной цивилизации — и в том случае, если эта религиозность является эксплицитной и социообразующей, и в том случае, если она действует имплицитно, сквозь иные, секулярные идео­логии и ценностные системы.

  Цивилизация как язык (филолого-лингвистическая концепция цивилизации)

  Определение цивилизации как языка предполагает рассмотрение ее структуры с лингвистической и филологической точек зрения. Строго монолингвистических обществ не бывает, тем более в масштабе цивилизации. Поэтому всегда в цивилизации есть один (реже два и более) койне (lingua franca) и целый спектр других языков, переплетенных в общий семантический и концептуальный блок.

  Язык и языковое наследие могут выступать как обобщенный эквивалент цивилизации, что позволяет сравнивать цивилизации между собой с помощью средств компаративной лингвистики и семиотики.

  На определенном уровне такой подход к цивилизации может быть совмещен со структуралистским подходом.

  Цивилизация как первая производная от этноса (этносоциологическая концепция цивилизации)

  В книге «Этносоциология»200 разработана модель интерпретации обществ и социальных структур через метод их соотнесения с этносом и его архаическим состоянием. В этой модели цивилизация рассматривается (наряду с Государством и религией) как технический термин, обозначающий переход от этноса к лаосу (народу), как к результату его первого качественного усложнения. Народ отличается от этноса тем, что его структура на порядок более дифференцирована, в нем присутствует социальная стратификация (элиты и массы), сильными позициями наделены структуры Логоса, в центре внимания стоит фигура Другого. В отличие от Государства и религии, цивилизация воплощает этот высокий дифференциал в культуре, философии и искусстве. Хотя сплошь и рядом Государство, религия и цивилизация идут друг с другом рука об руку.

  Этносоциология позволяет найти место цивилизации как историко-социальному феномену в цепочке других производных от этноса. В частности, из такой реконструкции видно, что цивилизация относится к парадигме Премодерна и к формам традиционного общества.

  Цивилизация как конструкт (конструктивистская концепция цивилизации)

  Совершенно отличное понимание цивилизации может быть получено в рамках конструктивистского подхода. Этот подход относится к парадигмам Модерна и Постмодерна. Но если преимущественным объектом конструирования общества в Модерне является Государство (национальное Государство — Etat-Nation), то цивилизация может быть осознана как конструкт и результат проектирования именно в условиях Постмодерна. Однако либеральный и отчасти гошистский Постмодерн занимается, скорее, деконструкцией любых социальных структур, вплоть до их атомизации и обращения к сингулярным индивидуумам (и далее — вплоть до ризомы, тела без органов, машины желания Делеза /Гваттари201). В ТММ и в Четвертой Политической Тео­рии202, однако, мы сталкиваемся с альтернативной версией Постмодерна, и в этом контексте объектом конструирования вполне может стать именно цивилизация как новый и в данном случае искусственный актор.

  Цивилизация как Dasein (экзистенциальная концепция цивилизации)

  В Четвертой Политической Теории субъект намечается именно через экзистенциальное измерение и идентифицируется в Dasein. Множественность Dasein’ов соответствует множественности цивилизаций. Эта тема намечена в книге «Мартин Хайдеггер. Возможность Русской Философии»203. Это как раз позволяет связать между собой 4ПТ и ТММ как два аспекта одного и того же подхода.

  В этом случае цивилизация может быть описана через набор экзи­стенциалов, каждый из которых будет характерен только для какой-то одной цивилизации. Отсюда же можно прочертить и временные горизонты цивилизации, описанные Хайдеггером в Sein und Zeit204, применительно, естественно, к Dasein’у. Будущее цивилизации, таким образом, будет заключаться в ее возможности аутентично быть. Следовательно, для каждой цивилизации есть свой конкретный Ereignis.

  Цивилизация как нормативное поле человека (антропологическая концепция цивилизации)

  Наконец, к цивилизации можно применить тот же метод, который используют антропологи для исследования бесписьменных культур и архаических обществ. Франц Боас205 показал, что между обществами не может существовать общей меры и постижение каждого из них требует внутреннего соучастия, включенного наблюдения и даже (временной) смены идентичности. Эту же тему развили и ученики Боаса (американская школа культурной антропологии), и английские представители социальной антропологии, и французские социологи школы Э. Дюрк­гейма206–М. Мосса207, и структурные антропологи (К. Леви-Строс208), и немецкие этносоциологи (Р. Турнвальд209, В. Мюльман210).

  Антропологический подход с самого начала социологи стали время от времени применять и к иным, неархаическим обществам (например, У. Томас вместе с Ф. Знанецким в их классической работе «Польский кре­стьянин в Европе и Америке»211). Поэтому для системного изуче­ния с помощью антропологического инструментария цивилизаций все предпосылки налицо и все маршруты такого подхода уже приблизительно намечены.

  Теоретически, видимо, можно наметить и иные подходы к изуче­нию цивилизаций, но здесь допустимо остановиться на их перечислении. 13 различных, хотя и не исключающих, а скорее, дополняющих друг друга подходов уже достаточно, чтобы составить представление о качественном объеме возможных цивилизационных исследований.

  Каждый из этих подходов можно сопрячь как с другими, параллельными, так и напрямую с областью «большого пространства». Гео­политика в целом и социология пространства позволяют нам осуществлять подобные операции в случае каждого из концептов цивилизации. Пространственное выражение может иметь и субстанция, и процесс, и си­стема, и структура, и язык, и религия, и культура, и бессознательное, и этнос, и Dasein, и все остальное. Совокупность подобных карт, соответ­ствующих разным толкованиям цивилизаций, дадут преконцепту «большого пространства» огромный семантический качественный объем. Из предварительной апроксимации «большое пространство» в каждом конкретном случае превратится в полноценное и многомерное смысловое поле. Все это и подготовит последний этап — переход к тому, что К. Шмитт назвал «порядком больших пространств»212, а в нашем случае — к полноценному правовому оформлению Многополярного Мира.

  Полюса многополярного мира / номенклатура цивилизаций

  Хантингтон выделяет следующие цивилизации.

  Бесспорные:

• Западная цивилизация,
• Православная (евразийская) цивилизация,
• Исламская цивилизация,
• Индуистская цивилизация,
• Китайская (конфуцианская) цивилизация,
• Японская цивилизация.
  

  Потенциальные:

• Латиноамериканская цивилизация,
• Буддистская цивилизация,
• Африканская цивилизация.
  

  Им-то и суждено в определенном историческом времени стать полюсами многополярного мира.

  Западная цивилизация

  Самой очевидной и часто претендующей на единственность и универсальность является западная цивилизация213. Она берет свое начало в греко-римском мире, а в Средневековье складывается окончательно в западной половине христианской Эйкумены. Сегодня она состоит из двух стратегических центров по обе стороны Атлантики: Северной Америки (в первую очередь США) и Западной Европы. В этой зоне сформировался Модерн и вся его цивилизационная аксиоматика. Здесь находится бесспорный и очевидный полюс нынешнего миропорядка. Это Хантингтон называет термином «the West», «Запад».

  Но в картине множественности цивилизаций мы видим следующую особенность: Запад как цивилизация (одна из нескольких!) есть явление локальное, рядоположенное с другими цивилизациями, имеющими длительную историю, глубокие исторические корни и сегодня обладающими серьезным ресурсным, стратегическим, экономическим, политиче­ским и демографическим потенциалом. Запад — это «большое пространство» среди других «больших пространств»214. Западная цивилизация является лидирующей, но «все остальные» (the Rest), если сложить их совокупный потенциал, в определенный момент могут бросить ему вызов и поставить его гегемонию под вопрос. Сам Хантингтон, естественно, этого не хочет, но он реалистично оценивает ситуацию, предполагая, что это в любом случае когда-то произойдет, и поэтому уже сейчас руководители западной цивилизации должны самым серьезным образом посмотреть в глаза тревожному и рискованному будущему, где вероятность столкновения со «всеми остальными» будет только возрастать — по мере развития мощи других цивилизаций.

  Православная (евразийская) цивилизация

  Православная (евразийская) цивилизация также имеет средиземноморское происхождение, но складывается на основании восточнохристианской традиции, продолжая геополитику Византийской империи. Уже более тысячи лет назад расхождения между западным и восточным христианством принимают критические формы, и эти две части христианской эйкумены следуют своими отличными и часто антагонистическими историческими путями. Ядром православной (евразийской) цивилизации является Россия, получившая, начиная с XV века, двойное историческое и геополитическое наследие — одновременно от покоренной османами Византии и от рухнувшей Золотой Орды, став синтезом восточнохристианской и степной (туранской) культур215.

  Вся история отношений России с Западной Европой представляет собой конфликт вокруг линии цивилизационного разлома, прочерченного между православием и западным христианством (католичеством и протестантизмом). Позднее (с эпохи Петра) это противостояние приобретает характер противоречия национальных интересов, еще позднее (в XX веке) выражается в конфликте мирового капитализма и мирового социализма. И хотя эта последняя версия ушла в прошлое, цивилизационная идентичность России и других православных (по своей истории и культуре) обществ предопределяет существенное отличие от западных критериев, что легко выливается в конфликт интересов и при определенных обстоятель­ствах в вероятность столкновения. Православная (евразийская) цивилизация с ядром в России имеет все основания на то, чтобы претендовать на роль одного из полюсов многополярного мира. В современных условиях у России едва ли хватит потенциала для единоличного противостояния Западу, поэтому возврат к двухполярной системе и невозможен. Но в контексте многополярности эта цивилизация вполне могла бы стать важнейшим и в определенных ситуациях решающим фактором мирового баланса сил. Особенно это стало заметно с 2000 года, когда Москва стала понемногу укреплять свои позиции на международной арене, преодолев хаос 1990-х.

  Исламская цивилизация

  Исламская цивилизация представляет собой еще одну мировую силу. Сегодня мусульмане разделены границами национальных Государств, но есть пункты, по которым представители ислам­ской цивилизации в целом солидарны между собой по ту сторону национальных границ. По мере модернизации исламских обществ и укрепления их экономического, политического и военно-стратегического потенциала исламские элиты и интеллектуальные круги все отчетливее осознают различия в ценностных системах между исламским миром и западной цивилизацией, что вызывает постоянно растущие антизападные настроения. Атака исламских террористических групп «Аль-Каиды» на башни Всемирного Торгового Центра 9 сентября 2011 года демонстрирует, до какой степени ожесточения этот конфликт способен дойти. По ряду параметров исламская цивилизация вполне может претендовать на статус самостоятельного полюса многополярного мира.

  Китайская цивилизация

  Не менее очевидны культурные особенности китайской (конфуцианской) цивилизации. Китайское общество объединено не столько религией, сколько общностью этической культуры, сходством социальных установок и множеством иных этических, духовных, философских и психологических черт. Китайцы живо осознают свою цивилизационную особенность и способны сохранять верность культурному типу, даже проживая в среде иных, некитайских, обществ. ­Успешно осваивая западные технологии, китайцы сохраняют свою культурную идентичность почти неприкосновенной. Западный индивидуализм, гедонизм, рационализм и т. д. не проникают глубоко в китайское общество. Сохранение в Китайской Народной Республике коммунистического правления только подчеркивает особость китайского пути. Внушительная демография китайского населения представляет собой огромный политический и экономический ресурс, а выдающиеся успехи китайской экономики давно превратили Китай в серьезного экономического конкурента странам Запада.

  Индуистская цивилизация

  Не меньшим, чем у Китая, демографическим потенциалом обладает и Индия. Очевидно, что это не просто Государство, но именно цивилизация, с многотысячелетней историей и особыми философскими и ценностными установками, существенно отличающимися от нормативов современного Запада. Модернизация Индии приводит к определенным изменениям в социальной структуре этой страны, но по мере технического развития растет и осознание индусами собственной цивилизационной идентичности (хиндутва216). Индуистская цивилизация не агрессивна и созерцательна по своим корням, но при этом чрезвычайно консервативна и устойчива и перед лицом альтернативных цивилизационных кодов (ислам, вестернизация и т. д.) способна проявлять определенную жесткость. Экономический рост Индии в последние годы также делает ее вполне состоятельным претендентом на роль полюса многополярного мира. У Индии есть своя стратегия, распространяющаяся на ряд ключевых зон субконтинента, граничащих с Индией, на определенный сектор Индийского океана и на расположенные там островные Государства.

  Японская цивилизация

  Японская цивилизация, несмотря на то, что из всех незападных стран Япония после Второй мировой войны глубже всех интегрирована в зону «глобального Запада», представляет собой уникальное явление с самобытной культурной традицией. Огромный экономический потенциал Японии и специфика японской социальной психологии еще в начале 1990-х годов приводили ряд американских аналитиков к мысли о возможном столкновении Запада с Японией217. В последние два десятилетия экономический рост Японии заметно замедлился, а ее политические амбиции в региональной политике, не говоря уже о глобальной, существенно сократились. Тем не менее, учитывая прошлый исторический опыт и огромный потенциал японского общества, нельзя исключить того, что в определенный момент Япония станет наряду с Китаем одной из ведущих цивилизационных сил — как минимум, в Тихоокеанском регионе. Она и сейчас является таковым, но, правда, представляя стратегические интересы США, в том числе и в вопросе уравновешивания растущей мощи Китая. В условиях многополярности эта «прозападная» функция Японии может измениться.

  Латиноамериканская цивилизация

  Латиноамериканская цивилизация является постколониальной зоной, политически организованной европейцами. Но исторические связи с католическими и консервативными культурами Испании и Португалии, а также значительный процент сохранившегося автохтонного населения стали причиной того, что культура стран Южной Америки существенно отличается от культуры Северной Америки (где преобладали англосаксонские протестантские влияния и местные индейские племена были почти полностью истреблены). Религиозные, культурные, этносоциологические и психологиче­ские отличия латиноамериканцев могут служить предпосылкой для того, чтобы население Южной Америки осознало свое историческое своеобразие и стало самостоятельным полюсом — с собственной повесткой дня и стратегическими интересами.

  В этом направлении на разных уровнях уже сегодня начинают двигаться разные латиноамериканские страны — от Венесуэлы и Боливии до сделавшей в последние годы мощный бросок вперед Бразилии. Совокупно страны Латинской Америки обладают значительным демографическим, ресурсным, экономическим, политиче­ским потенциалом и вполне могут при определенных обстоятельствах стать полюсом многополярного мира.

  Африканская цивилизация

  Остальные цивилизации могут рассматриваться лишь как далекие кандидаты на статус полюсов многополярного мира.

  Африканская цивилизация как пространство, подлежащее интеграции в самостоятельный полюс многополярного мира, существует в форме умозрительного проекта. Народы Транссахарской Африки чрезвычайно разрозненны и объединены в национальные Государства по строго колониальному признаку. У них нет никакой общей культурной идентичности или цивилизационной системы. Теоретически, на основании расовых, пространственных, геополитических, экономических и социологических особенностей, в какой-то момент народы Африки могли бы осознать (точнее, сконструировать) свое единство. Такие проекты существуют — например, проект Соединенные Штаты Африки (Кваме ­Нкрума, Абдулай Ваде, Муаммар Каддафи218), Организация Африканского Единства, Панафриканское экономическое сообщество и т. д. Совокупность населения и территория делают эту теоретическую конструкцию весьма внушительной (третье место по демографии и первое по объе­му занимаемого пространства в мире).

  Но для того чтобы эта зона превратилась в самостоятельный полюс, должно пройти, видимо, довольно много времени.

  Буддистская цивилизация

  Буддистская цивилизация также представляется туманной и размытой. К ней относятся разные страны, которые отличаются по ряду культурных и социальных признаков от соседних с ними исламской и индуистской цивилизаций. Буддизм распространен в Китае и Японии, однако, эти страны могут претендовать на то, чтобы выступать в качестве самостоятельных полюсов. Поэтому консолидация буддистского пространства, четко отличного от ареала китайского или японского влияния, вряд ли может состояться в ближайшей перспективе. Можно считать «буддистскую цивилизацию» резервной зоной в Тихоокеанском регионе.

  Карта потенциального многополярного мира

  Таким образом, простой перечень цивилизаций и довольно оформленных и пока еще весьма приблизительных позволяет придать ТММ конкретный характер. Мы получаем дифференцированную структуру потенциальной карты многополярного мира.

  Мы видим на ней:

• западную цивилизацию, сегодня претендующую на универсализм и гегемонию, но на самом деле представляющую собой лишь цивилизацию среди многих, а значит, и ее гегемония и ее универсализм имеют строго определенные географические границы и вполне конкретное историческое содержание (и пространственные и временные границы могут быть сдвинуты в любом направлении — это как раз зависит от межцивилизационного баланса);
• православную (евразийскую) цивилизацию, чьи приблизительные границы включают в себя пространство СНГ и часть Восточной и Южной Европы (это территория неоднократно выступала в истории как главный или, по меньшей мере, основательный конкурент для западной цивилизации — вплоть до недавнего прямого дуализма Восток–Запад в системе двухполярного мира);
• исламскую цивилизацию, пространственно охватывающую Северную Африку, центральную Азию и ряд тихоокеанских стран (где сосредоточен огромный демографический потенциал и критически важный объем полезного сырья, в том числе энергоресурсов);
• китайскую цивилизацию, включающую в себя не только Тайвань, но и обширную зону в Тихоокеанском регионе, на которую распространяется китайское влияние (и которая имеет определенные основания для того, чтобы стать еще более обширной с учетом китайской демографии и темпов экономического роста);
• индуистскую цивилизацию (куда кроме собственно Индии можно отнести Непал и Маврикий в Африке, где более 50 % населения исповедует индуизм);
• латиноамериканскую цивилизацию, объединенную связью с испано-португальскими обществами Европы, католической религией, относительной общностью смешанной европейско-индейско-африканской культуры (сюда можно включить как страны Южной Америки, так и Центральной Америки вплоть до Мексики на самом севере этого региона);
• японскую цивилизацию, сегодня пребывающую в анабиозе, но исторически имевшую (обоснованные, с точки зрения силового потенциала) претензии на установление во всем Тихоокеанском регионе «японского порядка».
  

  Контуры этих цивилизаций ясно различимы на карте и проступают по целому ряду важных вопросов сквозь границы национальных Государств, дробящих соответствующие цивилизационные пространства.

  Контуры трех других потенциальных цивилизаций видны не столь отчетливо. Африканская и буддистская цивилизации в качестве интегрированного полюса многополярного мира представляют собой сегодня, скорее всего, реалии далекого будущего.

  Тем не менее мы имеем дело с готовым наброском миропорядка, радикально отличного от того, что является объектом теоретизаций подавляющего большинства парадигм МО — как позитивистских и классических, так и постмодернистских. Эта картина цивилизационных центров в системе многополярности есть схема возможного и даже вероятного будущего. В таком будущем количество акторов мировой политики будет строго больше одного и двух, но при этом их будет на порядок меньше, чем существующих на сегодняшний день национальных Государств.

  Каждая из цивилизаций будет представлять собой полюс силы и центр локальной гегемонии, превосходящей потенциал всех своих составляющих (относящихся к данной цивилизации), но не обладающей достаточным могуществом, чтобы навязать свою волю соседним цивилизациям.

  Многополярный порядок, таким образом, будет воспроизводить на ином уровне Вестфальскую систему — с ее суверенитетом, балансом сил, хаосом интернациональной среды, возможностями конфликтов и потенциалом мирных переговоров, но с той лишь принципиальной разницей, что акторами отныне будут не национальные Государства, нормативно представляемые по одинаковому образцу, скопированному с европей­ских капиталистических держав Нового времени, а цивилизации, имеющие совершенно самостоятельную внутреннюю структуру, соответствую­щую историческим традициям и культурным кодам.

  Такой мир будет в полном смысле слова полицентричным, т. к. равенство цивилизаций на уровне международного порядка не будет предполагать идентичности их внутриполитического устройства. Каждая из цивилизаций получит, тем самым, право организовывать свои общества в соответствии со своими предпочтениями, ценностными системами и историческим опытом. В одних религия будет играть решающую роль, в других вполне могут преобладать секулярные принципы. В одних будет демократия, в других — совершенно иные политические формы правления, либо связанные с историческим опытом и культурными особенно­стями, либо избранные самими обществами в качестве оптимальных конструктивных проектов. В отличие от Вестфальской системы в такой модели мироустройства будет отсутствовать общепланетарная модель универсалистской гегемонии и общеобязательный паттерн. В каждой цивилизации смогут быть утверждены обобщающие системы ценностей, свойственные только данной цивилизации, включая представления о субъекте, объекте, времени, пространстве, политике, человеке, познании, цели и смысле истории, правах и обязанностях, социальных нормативах и т. д. Каждая цивилизация имеет свою философию, и незападные цивилизации, вполне естественно, будут опираться на свои, автохтонные, философские системы, возрождая их, совершенствуя, трансформируя или даже меняя на новые, но все это в условиях исключительной свободы и опоры на конкретное общество.

  Цивилизации как конструкты

  Здесь мы подходим к очень важному моменту. Многие критики Хантинг­тона выдвинули контраргументы, оспаривая само существование цивилизаций в современном мире или указывая на то, что глобализация, вестернизация и модернизация через определенный срок выравняют культурные и цивилизационные различия219. Вопрос об онтологии концепта цивилизации, таким образом, ставится ими на повестку дня со всей остротой.

  Тот факт, что цивилизации существуют как объединяющий широкие сегменты обществ культурный и ценностный (иногда религиозный) фон, является эмпирическим фактом социологии и истории. Но достаточно ли этого, чтобы в нынешних условиях это единство было достаточно ясно осознано, мобилизовано и превратилось в сильную политическую идею, способную сделать цивилизации главными акторами в системе международных отношений?

  Хантингтон приводит эмпирические наблюдения, настаивая на том, что такая онтология есть220 и что в нынешних условиях именно цивилизацион­ная идентичность призвана сыграть решающую роль в развертывании основных процессов после конца двухполюсного мира и все возрастающих трудностей у США с тем, чтобы справиться с растяжением границ однополярного момента, а также на фоне глобализации, которая, параллельно с универсализацией определенных кодов и процедур, способствует одновременно возрождению локальных и религиозных идентичностей (Р. Роберт­сон и его «глокализация»221). Но это вопрос дискуссион­ный: сторонники цивилизационного подхода утверждают, что цивилизация является онтологически обоснованным концептом в области международных отношений222, противники же настаивают на том, что эта онтология сомнительна или ирреальна. Так как сам Хантингтон стоит на стороне Запада и является интегральной частью его интеллектуальной элиты, то его осмысление фактора цивилизаций идет с позиций Запада, и в самом факте наличия других цивилизаций, кроме Западной, и тем более в их вероятном усилении и становлении самостоятельными полюсами многополярного мира Хантингтон видит лишь угрозу. Он считает эту угрозу реальной и онтологически обоснованной. Поэтому его относят к пессимистам глобализации. И все же для него онтология концепта цивилизации — это оценка серьезности и реальности потенциального противника223.

  Однако к этой проблеме можно подойти и с совершенно другой стороны, не в рамках реалистского подхода, которому по многим вопросам остается верен сам Хантингтон, но на основе конструктивистского метода и, шире, постпозитивистских теорий МО.

  Для ТММ не столь важно, существуют ли цивилизации как акторы и полюса многополярного мира или нет, является ли их бытие доказанным и весомым фактором или слабой и турбулентной помехой на пути уверенного катка однополярности или западоцентричной глобализации. Цивилизация как актор международных отношений — это совсем не возврат к Премодерну, где фигурировали традиционные Государства и Империи. Цивилизации как актор международных отношений — это нечто совершенно новое, никогда не бывшее, это своего рода реальность Постмодерна, призванная заместить собой исчерпавший себя потенциал миропорядка, основанного на доминации Вестфальской системы, но Пост­модерна альтернативного как однополярной американской империи, так и бесполярной глобализации.

  Иными словами, в каком-то смысле цивилизацию следует рассматривать как конструкт, как специфический дискурс, как текст, который, однако, имеет структуру, принципиально отличную от однородного и «монотонного» западоцентричного дискурса. Цивилизация — это привнесение в реальность международных отношений качественного различия (differénce), когда человечество мыслится не как воспроизводство однотипной серии (презумпция гражданского общества или идеологии прав человека), но как набор несовозможных монад (по Лейбницу224), которые организуют несколько параллельных семантических и культурных Вселенных. Эти Вселенные сходятся в конфликте (как у Хантингтона), но совсем не обязательно, что только в нем. В той же мере вероятен и диалог цивилизаций225, на чем настаивал бывший президент Ирана Мухаммад Хатами226. Форма взаимодействия цивилизаций как акторов многополярной системы может быть любой — конфронтационной и мирной: практически в той же самой пропорции, как строятся отношения национальных Государств в Вестфальской системе. Но если национальное Государство и национальный суверенитет были конструктами Нового времени, то цивилизация вполне может стать конструктом Постмодерна, выражая таким образом радикальную плюральность дискурсов, не сводимых к общему знаменателю.

  Координационный центр многополярности

  Цивилизации суть то, что требуется создать. Однако этот процесс создания цивилизаций не предполагает целиком искусственной модели, полностью отсутствующей в реальности. Культурная, социологическая, историческая, ментальная, психологическая база для цивилизаций есть, и она эмпириче­ски фиксируется227. Но переход от цивилизации как культурной и социологической данности к цивилизации как актору многополярного мира требует усилия. Это задание, которое может и призвана осуществить особая историческая инстанция.

  Что это за инстанция? Можно условно и апроксимативно определить ее как политическую и интеллектуальную идеологическую элиту «всех остальных» (the Rest), т. е. совокупность государственных деятелей, интеллектуалов, представителей крупных монополий и религиозных структур, а также ведущих политических сил тех стран, которые по тем или иным причинам не согласны с однополярностью или западоцентричной глобализацией, являются сторонниками «модернизации без вестернизации» и видят будущее своих обществ только в рамках мироустройства, альтернативного ныне существующему.

  Сам Хантингтон, повторяя А. Тойнби, говорит о паре «the West and the Rest», «Запад и все остальные», как о цивилизационных антагонистах228. Постепенно это расплывчатое «все остальные» (the Rest) приобретает зримые черты и фиксирует свою историческую программу в выработке ТММ.

  Именно интеллектуальная элита незападного мира призвана сконструировать многополярность и, соответственно, превратить «цивилизацию» в действенный и содержательный концепт.

  Границы цивилизаций

  Очень важный вопрос заключается в том, как определить границы цивилизаций и, соответственно, как определить вероятные модели отношений между ними. Здесь можно рассматривать различные варианты, но несколько моментов являются заведомо очевидными.

  Границы цивилизаций не могут являться и не являются строго фиксированными линиями, как в случае государственных границ, разделяющих между собой национальные Государства. Цивилизации отделены друг от друга в пространстве широкими полосами, на которых наличествует смешанная цивилизационная идентичность. Кроме того, внутри одной цивилизации могут быть достаточно большие анклавы или вкрапления иной цивилизации. Цивилизация относится к пространству радикально иначе, нежели национальное Государство к своей территории. Степень административного упорядочивания соотносится не столько с пространством, сколько с обществами, общинами и группами населения. Поэтому территориальный признак не является здесь столь же однозначным, как в случае определения принадлежности той или иной национальной территории.

  Соответственно, у границ между цивилизациями должен быть каче­ственно иной статус, нежели у границ между Государствами229. На границе между цивилизациями могут быть расположены целые автономные миры, самобытные и обособленные, составляющие совершенно специ­фические социальные структуры и культурные ансамбли. Для них следует разработать совершенно особую правовую модель, учитывающую особенности накладывающихся друг на друга цивилизаций, пропорции между ними, а также их качественное содержание и уровень интенсивности осознания собственной идентичности. В некоторых юридических школах различают понятие «граница» (в строгом смысле, как линия, отделяющая территорию одной страны от другой) и «фронтир» (как менее конкретная зона, находящаяся между одним типом пространства и другим). В первом случае это именно линия, не имеющая ширины, в другом случае — зона, полоса, нечто имеющее ширину. В этом контексте одну цивилизацию от другой отделяет именно «фронтир», межцивилизационная зона, которая может быть довольно широкой и расплывчатой, всякий раз специфической и отличающейся от социокультурного пространства, преобладающего по обе стороны «фронтира»