В истории МО как науки принято выделять несколько волн магистральных дебатов, предопределивших становление дисциплины и придавших ей тот вид, который она имеет в настоящее время.
Первые большие дебаты проходили между реалистами и либералами (идеалистами) в 1930-1940 годы. Реалисты настаивали на фундаментальности национальных Государств и обосновывали принцип «анархии в международных отношениях». Либералы отстаивали эффективность наднациональных структур и приводили аргументы в поддержку Лиги Наций. В ходе этих дебатов сформировался целый ряд базовых теоретических концептов, часть которых признавалась всеми школами, а часть оспаривалась некоторыми из них. В ходе дискуссий базовые школы сформировались и получили свои названия.
Вторые дебаты проходили в 1950 --1960-е и касались методологических оснований МО . Представители МО разделились на две группы: традиционалистов, которые следовали классическим схемам описания процессов международной политики, с теоретическими обобщениями и практическими рекомендациями, но без детального критического анализа методов и критериев, и бихевиористов, считавших, что МО, как и любая другая социальная и политическая наука, должна быть основана на строгих и однозначных правилах, статистических данных, верифицируемых фактах, строгих методологиях. Бихевиористы настаивали на том, чтобы сконцентрировать основное внимание на поведении людей и их роли в социальных структурах. Бихевиористы, в частности Мортон Каплан , ввели в МО понятие «системного анализа», предложив строго различать уровни исследуемых систем – глобальную политическую систему, блоки, группы Государств, суб-государственные единицы, и так вплоть до персонального уровня. В процессе второй волны дебатов были уточнены основные научные параметры и критерии МО.

Русское общество является евразийским, то есть частично европейским, а частично неевропейским, и в целом представляет собой уникальное самобытное явление. Поэтому применять к нему методики западной социологии надо чрезвычайно осторожно и деликатно. Главное внимание надо сосредоточить на выявлении самой социологической парадигмы (на «русском молчании») как матрице русских смыслов. Только при таком подходе отдельные этапы русской истории, ее социологические дискурсы-эпохи приобретут смысл, и лишь затем их можно будет сравнивать с исторической логикой западных обществ и обществ Востока (при соответствующем достоверном и полноценном знании этих обществ, их парадигм – как других, по сравнению с русским обществом и его парадигмой).

Несколько забегая вперед, можно сказать, что парадигма русского отношения к пространству и, конкретно, к русскому пространству, заведомо представляет себе пространство как большое пространство. Впоследствии, когда мы будем более детально рассматривать русскую историю и историю русского общества, мы увидим, что представление о том, что Русь является большой, великой, лежит в основе всех социальных процессов, которые предопределяют основное содержание нашего общества и в геополитическом, и в социологическом измерениях.